Чернышевский

Определение "Чернышевский" в словаре Брокгауза и Ефрона

Чернышевский (Николай Гаврилович) — знаменитый писатель. Род. 12 июля 1828 г. в Саратове. Отец его, протоиерей Гавриил Иванович (1795-1861), был человек весьма замечательный. Большой ум, в связи с серьезной образованностью и знанием не только древних, но и новых языков, делали его исключительно личностью в провинциальной глуши; но всего замечательнее были в нем поразительная доброта и благородство. Это был евангельский пастырь в лучшем значении слова, от которого в то время, когда полагалось обращаться сурово с людьми для их же блага, никто не слыхал ничего, кроме слов ласки и привета. В школьном деле, всецело построенном тогда на зверской порке, он никогда не прибегал ни к каким наказаниям. И вместе с тем этот добрый человек был необыкновенно строг и ригористичен в своих требованиях; в общении с ним нравственно подтягивались самые распущенные люди. Из ряду вон выходящая доброта, чистота души и отрешенность от всего мелкого и пошлого всецело перешли и к его сыну. Николай Гаврилович Ч., как человек, был истинно-светлой личностью — это признают злейшие враги его литературной деятельности. Самые восторженные отзывы о Ч., как человеке, принадлежат двум престарелым представителям духовного сословия, не находившим достаточно слов, чтобы охарактеризовать вред писаний и теорий Ч. Один из них, преподаватель разных семинарий Палимпсестов, душевно скорбит о том, что это "существо с самой чистой душой" превратилось, благодаря увлечению разными западноевропейскими лжеучениями, в "падшего ангела"; но вместе с тем он категорически заявляет, что Ч. "действительно в свое время походил на ангела во плоти ".

Сведения о личных качествах Ч. очень важны для понимания его литературной деятельности; они дают ключ к правильному освещению многих сторон ее и прежде всего того, что теснее всего связано с представлением о Ч. — проповеди утилитаризма. Заимствованный у такого же исключительно-доброго человека — Дж. Ст. Милля — утилитаризм Ч. не выдерживает критики, не закрывающей глаза на действительность. Ч. самые лучшие движения нашей души хочет свести к "разумному" эгоизму — но "эгоизм" этот весьма своеобразный. Оказывается, что человек, поступая благородно, действует так не для других, а исключительно для себя. Он поступает хорошо, потому что поступать хорошо доставляет ему удовольствие. Таким образом, дело сводится к простому спору о словах. Не все ли равно, чем мотивировать самопожертвование; важно только то, что появляется охота жертвовать собой. В трогательно-наивных стараниях Ч. убедить людей, что "поступать хорошо не только возвышенно, но и выгодно", ярко сказался только высокий строй души самого проповедника "разумного эгоизма", столь оригинально понимавшего "выгоду".

Среднее образование Чернышевский получил при особенно благоприятных условиях — в тиши идеально мирно жившей семьи, в состав которой входила и жившая на одном дворе с Чернышевскими семья А. Н. Пыпина, двоюродного брата Н. Г. по матери. Ч. был старше Пыпина на 5 лет, но они были очень дружны, и с годами их дружба все крепла. Ч. миновал ужасную бурсу дореформенной эпохи и низшие классы семинарии и только в 14 лет прямо поступил в старшие классы. Подготовил его главным образом ученый отец, при некоторой помощи учителей гимназии. Ко времени поступления в семинарию молодой Ч. уже обладал огромной начитанностью и приводил учителей в изумление своими обширными знаниями. Товарищи его обожали: это был всеобщий поставщик классных сочинений и усердный репетитор всех обращавшихся к нему за помощью. Пробыв два года в семинарии, Ч. продолжал занятия дома и в 1846 г. отправился в Петербург, где поступил в университет, на историко-филологический факультет. Чернышевскому-отцу пришлось выслушать по этому поводу упреки со стороны некоторых представителей духовенства: они находили, что ему следовало бы направить сына в духовную академию и не "лишать церковь будущего светила". В университете Ч. усердно занимался факультетскими предметами и был в числе лучших учеников Срезневского. По его поручению, он составил этимолого-синтаксический словарь к Ипатьевской летописи, который позднее (1853 г.) был напечатан в "Известиях" II отделения академии наук. Гораздо больше университетских предметов его увлекли другие интересы. Первые годы студенчества Ч. были эпохой страстного интереса к вопросам социально-политическим. Его захватил конец того периода истории русской передовой мысли, когда шедшие к нам из Франции 1840-х годов социальные утопии в той или другой форме, в большей или меньшей степени отразились и в литературе, и в обществе (см. Петрашевцы и Русская литература). Ч. стал убежденным фурьеристом и на всю жизнь остался верен этой наиболее мечтательной из доктрин социализма, с тем, впрочем, очень существенным отличием, что фурьеризм был довольно равнодушен к вопросам политическим, к вопросам о формах государственной жизни, между тем как Ч. придавал им большое значение. Отличается также миросозерцание Ч. от фурьеризма и в вопросах религиозных, в которых Ч. был свободным мыслителем. В 1 850 г. Ч. окончил курс кандидатом и уехал в Саратов, где получил место старшего учителя гимназии. Здесь он, между прочим, очень сблизился с сосланным в Саратов Костомаровым и некоторыми ссыльными поляками. Постигло его за это время великое горе — умерла нежно-любимая мать; но в этот же период саратовской жизни он женился на любимой девушке (напечатанный десять лет спустя роман "Что делать?", "посвящается другу моему О. С. Ч.", т. е. Ольге Сократовне Чернышевской). В конце 1853 г., благодаря хлопотам старого петербургского знакомого — известного педагога Иринарха Введенского, занимавшего влиятельное положение в педагогическом персонале военно-учебных заведений, — Ч. перешел на службу в Петербург, учителем русского языка во 2-м кадетском корпусе. Здесь он продержался не больше года. Превосходный преподаватель, он был недостаточно строг к ученикам, которые злоупотребляли его мягкостью и, охотно слушая интересные рассказы и объяснения его, сами почти ничего не делали. Из-за того, что он не дал дежурному офицеру унять шумевший класс, Ч. пришлось оставить корпус, и он всецело отдается с тех пор литературе.

Начал он свою деятельность в 1853 г. небольшими статьями в "СПб. Ведомостях" и в "Отечественных Записках", рецензиями и переводами с английского, но уже в начале 1854 г. перешел в "Современник", где скоро стал во главе журнала. В 1855 г. Ч., выдержавший экзамен на магистра, представил в качестве диссертации рассуждение: "Эстетические отношения искусства к действительности" (СПб., 1855). В те времена эстетические вопросы еще не получили тот характер общественно-политических лозунгов, который они приобрели в начале 60-х годов и потому то, что впоследствии показалось разрушением эстетики, не возбудило никаких сомнений или подозрений среди членов весьма консервативного историко-филологического факультета петербургского университета. Диссертация была принята и допущена к защите. Магистрант успешно отстаивал свои тезисы и факультет без сомнения присудил бы ему искомую степень, но кто-то (по-видимому — И. И. Давыдов, "эстетик" весьма своеобразного типа) успел настроить против Ч. министра народного просвещения А. С. Норова; тот возмутился "кощунственными" положениями диссертации, и степень не была дана магистранту. Литературная деятельность Ч. в "Современнике" на первых порах почти всецело была посвящена критике и истории литературы. В течение 1855-57 гг. появился ряд обширных историко-критических статей его, в ряду которых особенно выдающееся место занимают знаменитые "Очерки Гоголевского периода", "Лессинг" и статьи о Пушкине и Гоголе. Кроме того, он в эти же годы со свойственной ему изумительнейшей работоспособностью и необыкновенной писательской энергией дал журналу ряд меньшего объема критических статей о Писемском, Толстом, Щедрине, Бенедиктове, Щербине, Огареве и др., многие десятки обстоятельных рецензий и вдобавок еще вел ежемесячные "Заметки о журналах". В конце 1857 г. и начале 1858 г. вся эта литературная производительность направляется в другую сторону. За исключением данной (1858) для поддержки возникавшего симпатичного журнала "Атеней" статьи о Тургеневской "Асе" ("Русский человек на rendez-vous"), Ч. теперь почти оставляет область критики и весь отдается политической экономии, вопросам внешней и внутренней политики и отчасти выработке философского миросозерцания. Этот поворот был вызван двумя обстоятельствами. В 1858 г. наступил весьма критический момент в подготовке освобождения крестьян. Доброе желание правительства освободить крестьян не ослабело, но, под влиянием сильных связями своими реакционных элементов высшей правительственной аристократии, реформа подвергалась опасности быть значительно искаженной. Надо было отстаивать проведение ее на возможно-широких началах. Вместе с тем надо было защищать один очень дорогой Ч. принцип — общинное землевладение, которое ему, с его фурьеристским идеалом совместной хозяйственной деятельности человечества, было особенно близко. Принцип общинного землевладения приходилось ограждать не столько от элементов реакционных, сколько от людей, считавших себя прогрессистами — от буржуазно-либерального "Экономического Указателя" профессора Вернадского, от Б. Н. Чичерина, от стоявшего тогда в первых рядах передового лагеря Катковского "Русского Вестника"; да и в обществе к общинному землевладению относились с известным недоверием, потому что преклонение перед ним исходило от славянофилов. Подготовление коренных переворотов в русской общественной жизни и назревание коренного перелома в общественно-политическом миросозерцании большинства передовой части нашей интеллигенции тоже отвлекали по преимуществу публицистический темперамент Ч. от литературной критики.

Годы 1858-62 являются в жизни Ч. эпохой усиленных занятий над переводом или, вернее, переделкой Миллевской политической экономии, снабженной обширными "Примечаниями", а также над длинным рядом политико-экономических и политических статей. Из них выдаются: по вопросу поземельному и крестьянскому — статья по поводу "Исследования о внутренних отношениях народной жизни и в особенности сельских учреждениях России" (1857, № 7); "О поземельной собственности" (1857, №№ 9 и 11); статья по поводу речи Бабста "О некоторых условиях, способствующих умножению народного капитала" (1857, № 10); "Ответ на письмо провинциала" (1858, № 3); "Обозрение мер, принятых до сего времени (1858) к устройству быта помещичьих крестьян" (1858, № 1); "Меры, принятые к ограничению помещичьей власти в царствование императрицы Екатерины II, Александра I и Николая I" (1858, № 10); "По поводу статьи г-на Тройницкого "О числе крепостных людей в России"" (1858, № 2); "О необходимости держаться возможно умеренных цифр при определении величины выкупа усадеб" (1858, № 11); "Труден ли выкуп земли" (1859, № 1); ряд обозрений журнальных статей по крестьянскому вопросу (1858, №№ 2, 3, 5; 1859, № 1); "Критика философских предубеждений против общинного владения" (1858, № 12); "Экономическая деятельность и законодательство" (продолжение предыдущей статьи); "Материалы для решения крестьянского вопроса" (1859, № 10); "Капитал и труд" (1860, № 1); "Кредитные дела" (1861, № 1). По вопросам политическим: "Кавеньяк" (1858, №№ 1 и 4); "Борьба партии во Франции при Людовике XVIII и Карле X" (1858, №№ 8 и 9); "Тюрго" (1858, № 9), "Вопрос о свободе журналистики во Франции" (1859, № 10); "Июльская монархия" (1860, №№ 1, 2, 5); "Нынешние английские виги" (1860, № 12); "Предисловие к нынешним австрийским делам" (1861, № 2); "Французские законы по делам книгопечатания" (1862, № 3). Когда "Современнику" было разрешено завести политический отдел, Ч. ежемесячно писал политические обозрения в течение 1859, 1 8 60,1861 и первых 4 месяцев 1862 г.; обозрения эти часто доходили до 40-50 страниц. В 4 последних книжках за 1857 г. (№№ 9-12) Ч. принадлежит "Современное обозрение", а в № 4 за 1862 г. — "Внутреннее обозрение". К сфере непосредственно философских работ Ч. относится только известная статья "Антропологический принцип в философии" (1860, №№ 4 и 5). Смешанный характер носит ряд публицистически-полемических статей: "Г. Чичерин, как публицист" (1859, № 5), "Леность грубого простонародья" (1860, № 2); "История из-за г-жи Свечиной" (1860, № 6); "Прадедовские нравы" (по поводу записок Державина, 1860, №№ 7 и 8); "Новые периодические издания ("Основа" и "Время", 1861, № 1); "О причинах падения Рима. Подражание Монтескье" (по поводу "Истории цивилизации во Франции" Гизо, 1861, № 5); "Непочтительность к авторитетам" (по поводу "Демократии в Америке" Токвиля, 1861, № 6); "Полемические красоты" (1860, №№ 6 № 7); "Национальная бестактность" (1860, № 7); "Русский реформатор" (о "Жизни графа Сперанского" барона Корфа, 1860, № 10); "Народная бестолковость" (о газете "День", 1860, № 10); "Самозванные старейшины" (1862, № 3); "Научились ли!" (1862, № 4).

Как ни интенсивна была эта поразительно плодовитая деятельность, Ч. все-таки не оставил бы такой важной отрасли журнального влияния, как литературная критика, если бы в нем не создалась уверенность, что нашелся человек, которому он спокойно может передать критический отдел журнала. К концу 1857 г. если не для всей читающей публики, то лично для Ч. обрисовалось во всю свою величину первостепенное дарование Добролюбова, и он, не колеблясь, передал критический жезл первенствующего журнала двадцатилетнему юноше. Уже благодаря одной этой проницательности, деятельность Добролюбова становится славной страницей в литературной биографии Ч. Но в действительности роль Ч. в ходе деятельности Добролюбова гораздо значительнее. Из общения с Ч. Добролюбов черпал ту обоснованность своего миросозерцания, тот научный фундамент, который при всей его начитанности не мог у него быть в двадцать один, двадцать два года. Когда Добролюбов умер и стали говорить о том огромном влиянии, которое Ч. оказал на молодого критика, он в особой статье ("Изъявление признательности") протестовал против этого, стараясь доказать, что Добролюбов шел в своем развитии самостоятельным путем уже потому, что он по таланту выше его, Ч. Против последнего в настоящее время едва ли кто станет спорить, если, конечно, не говорить о заслугах Ч. в сфере политико-экономических вопросов, где он занимает такое крупное место. В иерархии главарей русской критики Добролюбов бесспорно выше Ч. Добролюбов выдерживает до сих пор самое страшное из литературных испытаний — испытание времени; его критические статьи читаются и теперь с неослабевающим интересом, чего нельзя сказать о большей части критических статей Ч. В Добролюбове, только что пережившем период глубокого мистицизма, несравненно больше страсти, чем у Ч. Чувствуется, что он свои новые убеждения выстрадал, и поэтому-то он и читателя волнует больше, чем Ч., основным качеством которого тоже является глубочайшая убежденность, но очень ясная и спокойная, давшаяся ему без внутренней борьбы, точно непреложная математическая формула. Добролюбов литературно злее Ч.; недаром Тургенев говорил Ч.: "Вы просто ядовитая змея, а Добролюбов змея очковая". В сатирическом приложении к "Современнику" — "Свистке", который восстановлял своей едкостью всех литературных противников "Современника", больше самого журнала, Ч. почти никакого участия не принимал; первенствующую роль в нем играло сосредоточенно-страстное остроумие Добролюбова. Помимо остроумия, у Добролюбова вообще литературного блеска больше, чем у Ч. Тем не менее общая окраска того идейного богатства, которое Добролюбов с таким блеском развертывал в своих статьях, уже потому одному не могла не быть отчасти результатом влияния Ч., что с первого дня знакомства оба писателя чрезвычайно привязались друг к другу и почти ежедневно виделись. Совокупная деятельность Ч. и Добролюбова придала "Современнику" огромное значение в истории прогрессивного движения в России. Такое руководящее положение не могло не создать ему многочисленных противников; очень многие с крайним недоброжелательством следили за возрастающим влиянием органа Ч. и Добролюбова на молодое поколение.

Сначала, однако, полемика между "Современником" и другими журналами шла в пределах чисто литературных, без особого обострения. Русский "прогресс" переживал тогда свой медовый месяц, когда, за самыми ничтожными исключениями, вся, можно сказать, интеллигентная Россия была проникнута живейшим желанием сдвинуться с места и разногласия были только в деталях, а не в основных чувствах и стремлениях. Характерным выражением этого единодушия может служить то, что Ч. в конце 50-х годов около года был членом редакции официального "Военного Сборника". К началу 60-х годов соотношение русских партий и единодушие прогрессивного движения значительно видоизменяются. С освобождением крестьян и подготовкой большей части "великих реформ" освободительное движение и в глазах правящих сфер, и в сознании значительной части умеренных элементов общества получило законченность; дальнейшее следование по пути перемен государственного и общественного строя начинало казаться ненужным и опасным. Но настроение, во главе которого стоял Ч., не считало себя удовлетворенным и все порывистее стремилось вперед. В конце 1861 и начале 1862 г. общая картина политического положения резко видоизменилась. Разразились студенческие беспорядки в спб. университете, усилилось польское брожение, появились призывающие молодежь и крестьян к бунту прокламации, произошли страшные петербургские пожары, в которых, без малейшего основания, но очень упорно видели связь с нарождением в молодежи революционных настроений. Добродушное отношение к крайним элементам совершенно исчезло. В мае 1862 г. "Современник" был закрыт на 8 месяцев, а 12 июня 1862 года был арестован Ч. и заключен в Петропавловскую крепость, где просидел около 2 лет. Сенат приговорил Ч. к 14 годам каторжной работы. В окончательной конфирмации срок был сокращен до 7 лет. 13 мая 1864 г. приговор был объявлен Ч. на Мытнинской площади. Имя Ч. почти исчезает из печати; до его возвращения из ссылки о нем обыкновенно говорилось описательно, как об "авторе Очерков Гоголевского периода" или "авторе Эстетического отношения искусства к действительности" и т. п. В 1865 г. было разрешено 2-е изд. "Эстетического отношения искусства к действительности", но без имени автора ("издание А. Н. Пыпина"), а в 1874 г. вышли "Основания политической экономии" Милля, тоже, как "издание А. Н. Пыпина", без имени переводчика и без "Примечаний". Первые 3 года своего пребывания в Сибири Ч. провел в Кадае, на монгольской границе, а затем был водворен на Александровский завод Нерчинского округа. Во время пребывания в Кадае ему было разрешено трехдневное свидание с женой и 2 маленькими сыновьями. Жилось Ч. в материальном отношении сравнительно не особенно тяжело, потому что политические арестанты в то время настоящей каторжной работы не несли. Ч. не был стеснен ни в сношениях с другими заключенными (Михайлов, польские повстанцы), ни в прогулках; одно время он даже жил в отдельном домике. Он очень много читал и писал, но все написанное немедленно уничтожал. Одно время на Александровском заводе устраивались спектакли, и Ч. сочинял для них небольшие пьесы. "Арестантам из простых они мало нравились, вернее, даже и совсем не нравились: Ч. был для них слишком серьезен" ("Научное Обозрение", 1899, № 4). В 1871 г. закончился срок каторги и Ч. должен был перейти в разряд поселенцев, которым самим предоставлялось избрать место жительства в пределах Сибири. Тогдашний шеф жандармов, граф П. А. Шувалов, вошел, однако, с представлением о поселении Ч. в Вилюйске. Это было значительным ухудшением его участи, потому что климат на Александровском заводе умеренный, и жил там Ч. в общении с интеллигентными людьми, а Вилюйск лежит в 450 верстах за Якутском, в самом суровом климате, и в 1871 г. имел лишь 40 построек. Общество Ч. в Вилюйске ограничивалось несколькими приставленными к нему казаками. "Пребывание Ч. в таком удаленном от цивилизованного мира пункте было тягостно; тем не менее он деятельно работал над разными сочинениями и переводами. В 1883 г. министр внутренних дел граф Д. А. Толстой исходатайствовал возвращение Ч., которому для жительства была назначена Астрахань. В ссылке он жил на средства, которые ему, в меру его скромнейших потребностей, присылали Некрасов и ближайшие родственники.

С 1885 г. начинается последний период деятельности Ч. Оригинального, не считая предисловий к "Всемирной истории" Вебера, за это время Ч. дал немного: статью в "Русских Ведомостях" (1885) "Характер человеческого знания", длинную, всего менее блещущую поэтическими достоинствами поэму из древнекарфагенской жизни "Гимн Деве Неба" ("Русская Мысль", 1885, № 7) и большую статью, подписанную псевдонимом Старый трансформист (все другие работы и переводы астраханского периода подписаны псевдонимом Андреев) — "Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь" ("Русская Мысль", 1888, № 9). Статья "Старого Трансформиста" обратила на себя внимание и многих поразила своей манерой: странно было в ней пренебрежительно-насмешливое отношение к Дарвину и сведение Дарвиновской теории к буржуазной выдумке, созданной для оправдания эксплуатации рабочего класса буржуазией. Некоторые, однако, усматривали в этой статье прежнего Ч., привыкшего подчинять все интересы, в том числе и чисто научные, целям борьбы за общественные идеалы. В 1885 г. друзья устроили для Ч. у известного издателя-мецената К. Т. Солдатенкова перевод 15-томной "Всеобщей Истории" Вебера. Эту огромную работу Ч. выполнял с изумительной энергией, переводя в год по 3 тома, каждый в 1000 страниц. До V тома Ч. переводил буквально, но затем стал делать большие сокращения в Веберовском тексте, который, вообще, ему очень не нравился своей устарелостью и узко-немецкой точкой зрения. Взамен выброшенного он стал прибавлять, в виде предисловий, ряд все разраставшихся очерков: "о правописании мусульманских и в частности арабских имен", "о расах", "о классификации людей по языку", "о различиях между народами по национальному характеру", "общий характер элементов, производящих прогресс", "климаты". К быстро последовавшему за первым 2-му изданию 1-го тома Вебера Ч. приложил "очерк научных понятий о возникновении обстановки человеческой жизни и о ходе развитии человечества в доисторические времена". В Астрахани Ч. успел перевести 11 томов Вебера. В июне 1889 г., по ходатайству бывшего тогда астраханским губернатором князя Л. Д. Вяземского, ему разрешено было поселиться в родном Саратове. Там он с прежней энергией принялся за Вебера, успел перевести ²/₃ XII тома и, ввиду того, что перевод приходил к концу, стал подумывать о новом грандиозном переводе — 16-томного "Энциклопедического Словаря" Брокгауза. Но чрезмерная работа надорвала старческий организм, питание которого шло очень плохо, вследствие обострения давнишней болезни Ч. — катара желудка. Проболев всего 2 дня, Ч. в ночь с 16 на 17 октября 1889 г. скончался от кровоизлияния в мозг. Смерть его значительно содействовала восстановлению правильного к нему отношения. Печать различных направлений отдала дань уважения его обширнейшей и поразительно разносторонней образованности, его блестящему литературному таланту и необыкновенной красоте его нравственного существа. В воспоминаниях лиц, видевших Ч. в Астрахани, больше всего подчеркивается удивительная его простота и глубокое отвращение ко всему, что хотя бы отдаленнейшим образом напоминало позу. С ним не раз пробовали говорить о перенесенных им страданиях, но всегда безрезультатно: он утверждал, что никаких особенных испытаний не перенес. В 1890-х годах было отчасти снято запрещение, лежавшее на сочинениях Ч. Без имени автора, как "издания М. Н. Чернышевского" (младшего сына), появились 4 сборника эстетических, критических и историко-литературных статей Ч.: "Эстетика и поэзия" (СПб., 1893); "Заметки о современной литературе" (СПб., 1894); "Очерки Гоголевского периода русской литературы" (СПб., 1890) и "Критические статьи" (СПб., 1895).

О первой из значительных работ Ч. — "Эстетических отношениях искусства к действительности" — до сих пор держится мнение, что она является основой и первым проявлением того "разрушения эстетики", которое достигло апогея в статьях Писарева, Зайцева и др. Это мнение не имеет никакого основания. Трактат Ч. уже по тому одному никак нельзя причислить к "разрушению эстетики", что он все время заботится об "истинной" красоте, которую — правильно или нет, это уже другой вопрос — усматривает главным образом в природе, а не в искусстве. Для Ч. поэзия и искусство — не вздор: он только ставит им задачей отражать жизнь, а не "фантастические полеты". На позднейшего читателя диссертация, несомненно, производит странное впечатление, но не тем, что она якобы стремится упразднить искусство, а тем, что она задается совершенно бесплодными вопросами: что выше в эстетическом отношении — искусство или действительность, и где чаще встречается истинная красота — в произведениях искусства или в живой природе. Здесь сравнивается несравнимое: искусство есть нечто вполне самобытное, главную роль в нем играет отношение художника к воспроизводимому. Полемическая постановка вопроса в диссертации была реакцией против односторонности немецких эстетик 40-х гг., с их пренебрежительным отношением к действительности и с их утверждением, что идеал красоты — абстрактный. Проникающее же диссертацию искание идейного искусства было только возвращением к традициям Белинского, который уже с 1841-42 гг. отрицательно относился к "искусству для искусства" и тоже считал искусство одной из "нравственных деятельностей человека". Лучшим комментарием ко всяким эстетическим теориям всегда служит практическое применение их к конкретным литературным явлениям. Чем же является Ч. в своей критической деятельности? Прежде всего — восторженным апологетом Лессинга. О лессинговском "Лаокооне" — этом эстетическом кодексе, которым всегда старались побивать наших "разрушителей эстетики", — Ч. говорит, что "со времен Аристотеля никто не понимал сущность поэзии так верно и глубоко, как Лессинг". Вместе с тем, конечно, особенно увлекает Ч. боевой характер деятельности Лессинга, его борьба со старыми литературными традициями, резкость его полемики и вообще беспощадность, с которой он очищал авгиевы стойла современной ему немецкой литературы. В высшей степени важны для уяснения литературно-эстетических взглядов Ч. и статьи его о Пушкине, писанные в тот же год, когда появилась диссертация. Отношение Ч. к Пушкину — прямо восторженное. "Творения Пушкина, создавшие новую русскую литературу, образовавшие новую русскую поэзию", по глубокому убеждению критика, "будут жить вечно". "Не будучи по преимуществу ни мыслителем, ни ученым, Пушкин был человек необыкновенного ума и человек чрезвычайно образованный; не только за тридцать лет, но и ныне в нашем обществе немного найдется людей, равных Пушкину по образованности". "Художнический гений Пушкина так велик и прекрасен, что, хотя эпоха безусловного удовлетворения чистой формой для нас миновала, мы доселе не можем не увлекаться дивной, художественной красотой его созданий. Он — истинный отец нашей поэзии". Пушкин "не был поэтом какого-нибудь определенного воззрения на жизнь, как Байрон, не был даже поэтом мысли вообще, как, например, Гете и Шиллер. Художественная форма "Фауста", "Валленштейна" или "Чайльд Гарольда" возникла для того, чтобы в ней выразилось глубокое воззрение на жизнь; в произведениях Пушкина мы не найдем этого. У него художественность составляет не одну оболочку, а зерно и оболочку вместе". Для характеристики отношения Ч. к поэзии очень важна также небольшая статья его о Щербине (1857 г.). Будь сколько-нибудь верна литературная легенда о Ч., как о "разрушителе эстетики", Щербина — этот типичный представитель "чистой красоты", весь ушедший в древнюю Элладу и созерцание ее природы и искусства, — всего менее мог бы рассчитывать на его доброе расположение. В действительности, однако, Ч., заявляя, что ему "античная манера" Щербины "несимпатична", тем не менее приветствует встреченное поэтом одобрение: "если фантазия поэта вследствие субъективных условий развития, была переполнена античными образами, от избытка сердца должны были говорить уста, и г-н Щербина прав перед своим талантом". Вообще "автономия — верховный закон искусства", а "верховный закон поэзии: храни свободу своего таланта, поэт". Разбирая "ямбы" Щербины, в которых "мысль благородна, жива, современна", критик недоволен ими, потому что в них "мысль не воплощается в поэтическом образе; она остается холодной сентенцией, она вне области поэзии". Стремление Розенгейма и Бенедиктова примкнуть к духу времени и воспевать "прогресс" не возбудило в Ч., как и в Добролюбове, ни малейшего сочувствия. Ревнителем художественных критериев Ч. остается и в своих разборах произведений наших романистов и драматургов. Он, например, очень строго отнесся к комедии Островского "Бедность не порок" (1854), хотя вообще высоко ставил "прекрасное дарование" Островского. Признавая, что сложные по основной мысли произведения бывают слабы даже и в чисто художественном отношении", критик выдвигает на первый план "пренебрежение автора к требованиям искусства". К числу лучших критических статей Ч. принадлежит небольшая заметка (1856) о "Детстве и отрочестве" и "Военных рассказах" Льва Толстого. Толстой принадлежит к числу тех немногих писателей, которые сразу получили всеобщее признание и верную оценку; но только один Ч. подметил в первых же произведениях Толстого необыкновенную "чистоту нравственного чувства". Весьма характерна для определения общей физиономии критической деятельности Ч. его статья о Щедрине: он намеренно уклоняется от обсуждения общественно-политических вопросов, на которые наводят "Губернские Очерки", сосредоточивает все свое внимание на "чисто психологической стороне типов, представляемых Щедриным", стараясь показать, что сами по себе, по своей натуре, герои Щедрина — вовсе не нравственные уроды: они стали нравственно-неприглядными людьми, потому что в окружающей среде никаких примеров истинной нравственности не видели. Известная статья Ч. "Русский человек на rendez-vous ", посвященная Тургеневской "Асе", всецело относится к тем статьям "по поводу", где о самом произведении почти ничего не говорится и все внимание сосредоточено на общественных выводах, связанных с произведением. Главным создателем этого рода публицистической критики в нашей литературе является Добролюбов, в своих статьях об Островском, Гончарове и Тургеневе; но если принять во внимание, что названные статьи Добролюбова относятся к 1859 и 1860 гг., а статья Ч. — к 1858 г., то к числу создателей публицистической критики надо будет отнести и Ч. Но, как уже было отмечено в статье о Добролюбове, публицистическая критика ничего общего не имеет с ложно приписываемым ей требованием публицистического искусства. И Ч., и Добролюбов требуют от художественного произведения только одного — правды, а затем этой правдой пользуются для выводов общественного значения. Статья об "Асе" посвящена выяснению того, что при отсутствии у нас общественной жизни только и могут выработаться такие дряблые натуры, как герой Тургеневской повести. Лучшей иллюстрацией к тому, что, прилагая к литературным произведениям публицистический метод исследования их содержания, Ч. вовсе не требует тенденциозного изображения действительности, может служить одна из последних (конец 1861 г.) критических статей его, посвященная рассказам Николая Успенского. Казалось бы, рассказы Николая Успенского, в весьма непривлекательном виде рисующие народ, должны были бы возбудить неприятное чувство в таком пламенном демократе, как Ч. На самом деле Ч. горячо приветствует Успенского именно за то, что он "пишет о народе правду без всяких прикрас". Он не видит никакого основания "утаивать перед самим собой истину ради мужицкого звания" и протестует против "пресной лживости, усиливающейся идеализировать мужиков". В критических статьях Ч. много прекрасных страниц, в которых сказался и блестящий литературный талант его, и большой ум. Но в общем ни критика, ни эстетика не были его призванием. В "Полемических красотах" (1861) Ч. сам сообщает, что с тех пор как он в начале 1858 г. отдался изучению экономических вопросов, он совершенно отстал от текущей журналистики и не читал даже "Русского Вестника" (в то время, наряду с "Современником", главный журнал наш). Литература в непосредственном смысле слова не захватывала Ч. всецело. Этим объясняется то, что примыкающие к критическим статьям Ч. историко-литературные исследования его гораздо интереснее и ценнее. Говоря об истории литературы, Ч. имеет возможность говорить об общественных настроениях, о схемах общественной жизни, о философских системах, об исторических перспективах — и тут он у себя дома. В ряду историко-литературных исследований Ч., первенствующее место занимают "Очерки Гоголевского периода". Это — поистине прекрасная книга, которая с пользой и наслаждением читается и теперь. По отношению к разработке и уяснению хода истории новейшей русской литературы, "Очерки" занимают то же положение, как статьи Белинского — по отношению к истории нашей литературы XVIII и первой трети ХIХ вв. Когда Ч. приступал к своей задаче — дать очерк развития литературных понятий, завершившихся деятельностью Белинского, — это был еще вчерашний день и никому еще не приходило на ум систематизировать такие свежие события. Тем труднее была задача Ч., которому приходилось прокладывать первые просеки и ставить путеводные вехи. Главной целью его было восстановить и укрепить исчезавшую память о Белинском, статьи которого были погребены в старых журналах. Предварительно Ч. приходилось воссоздавать ряд литературных портретов тем же путем утомительнейшего изучения старых журналов. Еще по отношению к Полевому и Сенковскому Ч. оказали известную помощь статьи Белинского об этих писателях; но литературный облик Надеждина всецело создан Ч. Еще менее, конечно, имел Ч. в своем распоряжении материалов для воссоздания духовного облика Белинского, если не считать устных рассказов Анненкова. Деятельность Белинского разработана у Ч. несколько односторонне: взят по преимуществу Белинский последнего периода, когда он требовал, чтобы искусство отзывалось на запросы жизни. Эпизод консервативного прославления "разумной действительности" затронут мимолетно; эпоха чисто-эстетических требований от искусства разработана с меньшей детальностью. В общем, однако, Ч. дал широкую и захватывающую картину умственного движения, выразителем которого был Белинский.

Чернышевский-публицист во всем блеске этого своего настоящего призвания сказался, главным образом, в своей политико-экономической деятельности. Ниже дан очерк экономических идей Ч. и определено их значение в истории критики современного экономического строя; здесь же, для характеристики Ч., как журналиста, необходимо отметить, что если он проявил в области экономики замечательную силу чисто-научного анализа, то это произошло как-то само собой, в силу свойств его крупного, широко обобщающего и тонко расчленяющего ума, искреннего в своем желании помочь бедствующим сердцам. Источник экономических работ Ч. — не в научных стремлениях, а в чисто публицистических, т. е. в жела