Трансформизм

Определение "Трансформизм" в словаре Брокгауза и Ефрона

Трансформизм или учение о происхождении организмов друг от друга путем векового видоизменения есть частное применение к органическому миру общей идеи эволюции или постепенного развития и осложнения всего существующего. В истории Т. можно отметить несколько периодов. Первый период классический и последующий за ним средневековой в сущности по характеру своему значительно отличаются от последующих. Учение о видоизменяемости видов неоднократно всплывает в классическую эпоху, но источником своим оно имеет не сравнение ныне существующих форм, а скорее недостаточно прочное и точное установление самого понятия о виде. Иногда, впрочем, это учение является и на почве отвлеченных философских соображений, но все-таки оно остается неясно формулированным и совершенно необоснованным фактически. Если прибавить к нему общую примитивность тогдашних представлений о природе, то станет понятным, почему трансформистские воззрения классического мира нам кажутся столь наивными, почти детскими. Вообще же надо быть очень осторожным, говоря о трансформистах древности, дабы избежать влияния исторической перспективы. Когда, например, Анаксимандр Милетский говорил, что человек, в то время, когда еще не было суши, обладал рыбьей оболочкой, из которой он вылупился, как личинка из куколочной шкурки, при образовании сущи, то вряд ли этот философ имел в виду происхождение человека от рыбообразного организма, тем более, что он не распространяет своей гипотезы на других наземных животных. Трансформистская идея у Эмпедокла принимает более осязательную, хотя все же наивную форму. Он допускает, что живые существа возникли из воды и земли или первичного ила, причем ранее произошли растения, а после животные; но последние возникли не сразу, а по частям: головы без шеи, руки без плеч, глаза без глазниц и т. п. Сила связующая и все соединяющая, названная Эмпедоклом любовью, в противоположность силе разрушающей и разъединяющей, или ненависти, заставляла отдельные части соединяться и комбинироваться; но первоначальные комбинации были быки с человеческими головами или, наоборот, люди с бычачьими головами и т. п. Но мало-помалу возникли более удачные существа, способные размножаться и давать потомство, причем сначала возникали более простые организмы, а потом более сложные. Здесь, в сущности, видим, хотя в весьма грубой форме, общую схему естественного подбора и переживания наиболее совершенного. Таким образом Эмпедокл является, если не предшественником, то прототипом селекционистов (см. Селекционная теория). Точно так же и от Аристотеля не ускользнула всеобщая преемственность, бросающаяся в глаза даже при поверхностном ознакомлении с органическим миром. Мало того, она в сущности им значительно преувеличивается, так как самые границы между неорганическим и органическим, растительным и животным, остаются для него неясными и не были им формулированы. "В природе переход от неодушевленных веществ к животным, — говорит он, — совершается столь нечувствительно, что нельзя провести границы между этими двумя классами. После неодушевленных существ идут растения, которые отличаются от них меньшим количеством жизни, в них находящейся. Сравнительно с неодушевленными телами, растения кажутся одаренными жизнью; но они бездушны в сравнении с животными. От растений к животным переход не внезапный и не резкий. Есть в море существа, относительно коих сомневаются, растения это или животные". Аристотель имел в виду сидячих животных, как актинии, асцидии, сидячие моллюски и др. Природа не может удовлетвориться никакой совершенной формой, ибо в ней господствует постоянное стремление к лучшему. Минерал стремится к жизни растения, растение к жизни животного, животное к жизни человека, а человек к жизни божественной. Отдельные термины этого существования подчинены один другому так, что высший, напр. человек, резюмирует все существенные свойства низшего, т. е. животное, и в то же время усовершенствует и дополняет их; а так как животное резюмирует растение, а это последнее минералы, то человек резюмирует всю природу. Хотя Аристотель, применительно к частным случаям, смотрит на животные виды как на нечто более или менее постоянное, но так как самое понятие у него также весьма неопределенно, то допускает, что животные водные могли стать наземными, и приписывает это изменение случайным уклонениям в истории развития. Однако, Аристотель все время остается на почве телеологического понимания и полагает, что все эти изменения ведут к конечной цели (благу) и что причина их лежит вне их самих — в божестве. Таким образом, преемственность органических форм была замечена древними и даже ими преувеличивалась, равно как были намеки на эволюционное мировоззрение. Причину изменения, однако, одни искали вне самой природы (Анаксагор, Аристотель), другие — в самой природе (Демокрит и Эмпедокл), а именно в накоплении изменений, кажущихся нам случайными. В римскую эпоху слабые следы трансформистских воззрений мы находим в поэме Лукреция "De rerum naturae". В ее строках выражается ясно понимание постепенного появления организмов на земле, начиная от более простых до более сложных, но идея превращения одного организма в другой при этом ускользает от поэта. Римская философия жила и в этом отношении только тем, что было добыто греками. Средневековой период из всего этого удержал только то, что было наиболее наивным и сказочным, не удержав философской подкладки трансформистских воззрений. Даже в XVII веке Дюре, Боннами, Кирхер повествуют всевозможные небылицы на этот счет. Так, Дюре рассказывает и даже наглядно изображает, как листья одного и того же дерева превращаются то в рыб, то в птиц, смотря по тому, попадают ли на сушу или в воду. Следы эволюционного учения видны также у тех отцов церкви, которые более философски глядели на мир, как блаженный Августин, и те же следы идеи единства миров неорганического, растительного, животного и человека, у арабов, напр., у Авемпаса (Ибн-Бадиа), а равно видим ясно идею преемственности форм у Аверроеса. Однако, в конце XVI ст. Бруно учил, что божество не есть что-либо отдельное от мира, а есть внутренняя причина бытия; как дух пронизывает тело, так и божество управляет миром изнутри ко вне. Все в природе живет, и ничто не уничтожается. Жизнь есть метаморфоз смерти, а смерть метаморфоз жизни. Каждое существо есть монада, воспроизводящая в определенной форме монаду из монад — божество. Бруно, исходя из некоторых общих положений, думал, что между душой человека, с одной стороны, и более низших животных и растений — с другой, различие не качественное, а количественное. И если он не говорит определенно об единстве происхождения, то это последнее предположение все-таки вытекает как следствие из его философской системы. Еще определеннее формулируется идея Т. у Бакона, который вполне определенно и ясно говорит об изменении видов путем накопления вариаций, сопоставляет эти уклонения с более резкими — уродствами; говорит о необходимости изучения причин, вызывающих эти вариации, о существовании переходных форм между двумя типами. Наконец, он предлагает (в "Nova Atlantis") создать учреждение, которое имело бы целью "изучить метаморфоз органов и исследовать, заставляя видоизменяться виды, каким путем они размножились и разошлись в признаках". Чрезвычайно категорическое утверждение того, что животное является не более, как машиной, а физиология в сущности осложненная физика, мы находим у Декарта. Однако, эти взгляды не вяжутся с его воззрением на человека, если только он был вполне искренен в этом последнем случае. Во всяком случае, общее философское учение Декарта о причинности и механической последовательности форм не могло остаться без влияния на дальнейший ход естественно-исторического мышления, но новый и наиболее сильный толчок оно получило со стороны философии с появлением учения Лейбница. В биологии в это время шла постепенная и последовательная работа, заключавшаяся, с одной стороны, в продолжении накопления фактического материала, а с другой — в стремлении разобраться в этом материале и начать его классифицировать. Естественно, что при таком направлении скорее изыскивают отличия между отдельными формами, нежели сходство. В связи с этим шло и выяснение понятия о виде. Впервые точное определение о виде дает Д. Рэй: "У животных половые отличия недостаточны для установления видовых различий, — говорит он. Оба пола происходят из семени одного и того же вида, часто от одних и тех же родителей. Тожество коровы и быка, мужчины и женщины обусловливается именно тем, что они происходят от одинаковых родителей. У растений тоже самый достоверный признак видового тожества — это происхождение от другого растения, тожественного в видовом отношении или даже индивидуально. Формы, отличные в видовом отношении, сохраняют неизменно свою видовую природу, и никогда один вид не родится от смени другого". "Впрочем, этот признак видовой тожественности, — говорит Рэй, — не неподвижен, не абсолютен. Наши опыты научили нас, что первые семена вырождаются, и хотя редко, но из семени растения может возникнуть форма, различная от материнской: иначе говоря, у растений есть видовые вариации". С дальнейшим упрочением самого понятия о виде и с выяснением законов размножения организмов падали и те аргументы в пользу Т., которые были основаны на недостаточной определенности научных понятий, а равно и недостаточном знании фактов. Новых же аргументов наука покуда не давала, да и задачи установления классификационной системы не благоприятствовали этому направлению. Поэтому неудивительно, что строгий фактист Линней провозгласил положение: что "столько насчитываем видов, сколько их создало бесконечное Существо". Таким образом, представители фактической науки, в лице Линнея, пришли к убеждению, что виды постоянны и неизменны. Однако, рядом с этим направлением существовало и другое. Учение Лейбница рассматривало мир, как результат эволюции гипотетических единиц силы, или монад. Природа не делает скачков, а след. и организованный мир с точки зрения этой философии являлся ни чем иным, как рядом постепенно осложняющихся форм. По отношению к животным, Лейбниц замечает, что их классы настолько непосредственно связаны между собой, что невозможно определить, где кончается один и начинается другой. Говоря об ископаемых моллюсках, именно аммонитах, он сравнивает раковину их с раковиной современных головоногих моллюсков, а именно р. Nautillus, указывает на бесконечные вариации их раковины и на градацию форм. Сравнивая аммонитов с Nautillus и видя отличие между этими родственными формами, он приходит к заключению, что виды животных могут изменяться при изменении условий. Мало того, он, исходя из общего закона непрерывности, допускает возможность существования в другом мире переходных форм между обезьяной и человеком. Т. в это время защищается, с одной стороны, рядом мыслителей, подошедших к решению вопроса с априорной точки зрения, и рядом натуралистов. К числу первых относится Робине, Де-Маллье, Мопертюи, Дидеро; к числу вторых — Бонне и Бюффон. Робине, осмеянный в свое время Кювье, подобно Бюффону, утверждал, что понятие о виде — результат нашего незнания; ибо нет идентичного на свете, а всюду господствует идея непрерывности. Природа не повторяется, а формы постоянно прогрессируют. Поэтому и человек связан с низшими существами рядом переходных форм, составляющих как бы неудавшуюся попытку к созданию человека. Могут развиться существа более совершенные, чем современный человек, если он, соединив красоту Аполлона и Венеры, станет гермафродитом. Таким образом исходным пунктом Робине является закон непрерывности Лейбница. Отсюда отчасти понятно утверждение Робине, что вся материя живет: звезды, солнце, земля, планеты — все это живые существа. Робине не смущается отсутствием переходным форм, необходимых для установления общей связи, так как ничто не ручается за полноту наших сведений в этом отношении, и он категорически высказывается за сродство человека с обезьянами. Де-Маллье защищал мысль, что все животные были морскими, мысль, которая позволила ему еще в то время, когда об ископаемых существовали самые сбивчивые понятия, определить их истинною природу. Но эта верная по существу мысль приняла, однако, наивную и неверную форму: Де-Маллье допускал, напр., существование морских людей и т. п. Мопертюи построил гипотезу, которая отчасти является предшественницей гипотезы пангенеза (см. Наследственность) Дарвина и Геккелевской гипотезы, объяснявшей наследственность памятью гипотетических молекулярных единиц живой материи, или пластидул. Элементы, которые должны образовать зародыши, плавают в семени отца и матери, но каждый элемент, будучи извлечен из определенной части тела матери и отца (подобно геммулам Дарвина), сохраняет воспоминание о своем прежнем положении (подобно пластидулам Геккеля), и поэтому в теле зародыша каждый элемент стремится занять то же положение, какое занимал в теле матери и отца. Этим Мопертюи и объясняет сходство потомства с родителями. Эту же гипотезу Мопертюи применяет и к образованию новых видов. "Эти виды (т. е. новообразующиеся) обязаны своим происхождением случайным продуктам, в которых элементы не удержали того порядка, в каком они были у отца и у матери. Каждый шаг в уклонении (d'erreur) создавал новый вид. Вследствие повторения этого явления и произошло то бесконечное разнообразие форм, которое мы видим и которое со временем возрастет еще больше, хотя в течение веков это возрастание будет едва заметно". Мопертюи объяснял исчезновение переходных форм катастрофой, происшедшей от столкновения земли с кометой. Эта гипотеза вызвала некоторые возражения со стороны Дидеро. По его мнению, для объяснения возникновения животных достаточно допустить, что органические молекулы обладают особой формой рудиментарной чувствительности, которая заставляет их изыскивать сочетания наиболее удобные и подходящие. Животное есть сочетание таких молекул, которые, руководясь этой чувствительностью, сложились так, как это наиболее подходит к их конфигурации и состоянию. Вследствие изменений, вносимых в организм игрою молекул, не достигших состояния покоя, сложившиеся отношения могут нарушиться и измениться. Мы не знаем, останутся ли растения и животные такими, как они есть, и если бы вера не учила нас о сотворении, то философ вправе спросить, всегда ли животные и растения были такими? Как индивид проходит известные стадии развития и возраста, так и виды возникают, живут и исчезают или продолжают существовать в иной форме. Таким образом, хотя идея Т. у французских мыслителей являлась чисто априорной, но она не выходила из пределов гипотез, не только допускаемых научным мышлением, но и неизбежных в историческом ходе наук. Иной характер она приняла у немецких натурфилософов. В умствованиях этой школы Т., оторванный от фактической почвы, привел к ряду скороспелых и бесплодных по большей части гипотез. Гипотезы эти отличались неясностью понятий и выражений; логические приемы заменялись подчас удачными, а чаще неудачными сопоставлениями и игрою слов; научные представления натурфилософов были далеко позади своего времени, и если мы изредка встречаемся с зачатками здравой идеи, то встреча эта носит случайный характер. В общем, натурфилософское направление, увлекавшее умы к бесполезным изощрениям в области естествознания, иногда даже в лице лучших своих представителей отрицательно относившееся к новым фактическим данным, оказало скорее вредное, чем полезное влияние на ход естественно-исторического мышления. Кювье, испуганный этой вакханалией полуфантастических гипотез, ставил задачей натуралиста: наименовывать, классифицировать и описывать. Обобщение не составляло задачи натуралиста, и можно думать, что значительная доля предубеждения Кювье против Т. объясняется тем, что Т. у натурфилософов обратился в своего рода пугало. Гипотезы Окена как будто приближаются к позднейшим или даже к современным взглядам натуралистов. Возникновение жизни на дне моря из первичной слизи (Urschleim) напоминает Геккелевскую гипотезу о возникновении на дне моря путем произвольного зарождения (см.) батибия. Подобно тому, как первичный эфир стремится с нулю, т. е. к точке, рассуждает Окен, и принимает шарообразную форму в планетах и солнцах, так и первичная слизь стремится принять форму сферы, но, не будучи в состоянии этого достигнуть, она принимает форму массы сфер или форму инфузорий. Животные и растения, в сущности, представляют агломераты инфузорий. Гипотеза эта напоминает нам клеточную теорию современной биологии. Первичное животное, по Окену, представляло замкнутый пузырь, образованный кожным слоем. Позже образовался кишечник, который есть часть кожи, ввороченная внутрь. Опять эти выводы напоминают положения Геккелевской гаструларной теории, принимающей, что исходной формой для многоклеточных была колония в виде полого шара, часть коего потом ввергнулась внутрь для образования кишечника. Но Окен идет дальше. Кожа, под влиянием воздуха, дает жабры, а легкие — суть ввороченные внутрь жабры. Печень есть мозг, к которому идут сосуды кишечные и легочные, как нервы к мозгу и т. д. В теле животного он различает солнечную, или активную, сторону — спинную и планетарную, или пассивную, — брюшную, что стоит в связи с совершенно умозрительным учением натурфилософов о полярности всего существующего. В скелете позвонки и ребра планетарны, а конечности принадлежат солнечной системе. Голова есть главная часть животного; череп — соответствует позвоночнику; челюсти — рукам; зубы — пальцам; нос — груди; носовая часть — легким; рот — желудку; нёбо — диафрагме. Наиболее талантливый и наиболее близко стоящий к фактам натурфилософ исследователь Карус пытается вывести различные формы скелета животных из одной исходной формы — сферической и приходит к некоторым, выводам, не лишенным сравнительно анатомического интереса. Но в общем все-таки натурфилософские гипотезы остались без особого влияния на ход науки и, если немногие из них и воскресли потом, то совсем на иной почве. Обратимся к натуралистам. Бонне строит лестницу (см. Теория животной лестницы), в которой располагает все существующее, начиная от неорганизованной материи и кончая высшими духовными существами в виде восходящего непрерывного ряда. Некоторые идеи Бонне бесспорно могут быть приняты и современной наукой, но обосновываются они все-таки не на фактах, а на отвлеченных рассуждениях. Хорошим примером может служить след. рассуждение Бонне: "Скажите профану, что философы с трудом отличают кошку от розового куста, он насмеется над философами и скажет, что ничего нет легче на свете, как отличить два этих существа. Это потому, что профан исходит от частных идей, а философы от общих. Отбросьте от понятия кошки и розового куста особенности, характеризующие их, как существа известного вида, рода, класса, и удержите только те особенности, которые характеризуют их, как животное и как растение вообще, — и у вас не останется никакой границы для различения кошки от розового куста". — "Животное и растение — не что иное. как модификации органической материи: они все составлены из одной эссенции, и различие нам неизвестно". Подобно многим, Бонне принимал теорию повторных переворотов, или катаклизмов, после коих следовало возникновение на земле новой фауны из особых неразрушимых зародышей, переживавших катастрофы. Библейское повествование — касается последнего акта творения. Бюффон не был мыслителем в строгом смысле слова, а потому он часто противоречит сам себе, меняет свои взгляды, и в его идеях всегда остается некоторая неопределенность и неясность формулировки. Возмущаясь сначала сопоставлением человека с обезьяной, льва с кошкой, Бюффон потом сам пытается дать классификацию, правда, не выдержанную до конца, задается вопросом о близости человека с обезьяной и предлагает решать вопрос о близости двух видов путем их скрещивания. Он настойчиво подчеркивает всю условность наших таксономических единиц и делений. "Если мы не можем понять реальной последовательности живых существ, — говорит он, — то это вина наша, а не природы, которая не знает предполагаемых семейств и представляет в сущности совокупность индивидов". Являясь сначала защитником постоянства видов, он позже склоняется к идее изменяемости их: "...Только один человек из живущих существ обладает природой настолько сильной, настолько растяжимой и гибкой, что размножается повсюду и противостоит действию всех климатов земли. Мы увидим, что большинство животных ограничены известными климатическими условиями и даже известными местностями. Животные одного материка не встречаются на другом, а если и встречаются, то они уже переродились, уменьшились в росте, изменились до неузнаваемости. Следует ли думать, что отпечаток их формы неизменен? Что их природа, менее постоянная, чем человеческая, может варьировать и изменяться коренным образом, с течением времени?" Можно думать, что и для Бюффона, как потом для Ч. Дарвина, толчком, побудившим остановиться на идее Т., было ознакомление с животными Нового Света. Бюффон утверждал, что эти животные в сущности те же, что и в Старом Свете и произошли от этих последних, но, подвергнувшись влиянию нового климата, изменились и выродились. В конце концов — по Бюффону — вид изменяем, а разновидности происходят, "как составной вид, вследствие несходства между особями чистого вида, образующими первый источник разновидности". Мало того, он заметил тот антагонизм, существующий между бесконечной плодовитостью видов и бесчисленными препятствиями, ее ограничивающими. Он заметил также, что слабые виды уничтожаются в природе сильными и человеком. Таким образом оставался один шаг, чтобы открыть борьбу за существование, но Бюффон не только не сделал этого шага, да и самые мысли его на этот счет не представляли законченной системы. Это отдельные, разбросанные замечания, обнаруживающие глубоко наблюдательного натуралиста, но не мыслителя, и потом надо помнить о влиянии исторической перспективы в наших суждениях о предшественниках Дарвина. Бюффон принимает, однако, что во всех изменениях природа следует заранее предначертанному плану, но эта идея у него переплетается с другой, а именно с идеей "единства плана", как тогда выражались. "Если среди громадного разнообразия существ, населяющих земной шар, мы выберем одно, напр., человека, как исходный базис наших познаний, то мы найдем, что, хотя все животные существуют вполне независимо и варьируют постепенно до бесконечности, все-таки существует первичный и общий план, который можно проследить очень далеко, и отступления от которого совершаются гораздо медленнее, чем изменения в форме и других внешних отношениях, ибо, не говоря уже об органах пищеварения, кровообращения и воспроизведения, которые свойственны всем животным, и без которых животное перестало бы быть таковым и не могло бы ни существовать, ни размножаться, существует даже и в тех частях, которые обуславливают наибольшее внешнее варьирование, чудесное сходство, которое напоминает нам идею общего плана, под влиянием которого все зачато". Ссылаясь на Добантона, который показал тожество костей передней ноги лошади и руки человека, Бюффон предлагает проследить сходство в строении того или другого органа от человека до четвероногих, от этих к китам, потом к птицам, гадам и рыбам, дабы убедиться, что "творя животных, высшее существо употребляло всегда одну только идею, заставляя ее варьировать всевозможными способами". Таким образов, вид изменяется. Изменения эти обуславливаются непосредственным влиянием внешних условий, но при этом сохраняется некий общий, заранее предначертанный план. Таковы конечные выводы Бюффона. С иной точки зрения подошел к вопросу о причинах видоизменяемости видов величайший зоолог XVIII века Ламарк, имевший, однако, предшественника в этом направлении. Э. Дарвина. Э. Дарвин идет путем аналогии, а именно рассматривает сначала развитие организма. Зародыш он считает за "волокно", образованное, вероятно, концом нервного волокна. Волокно это одарено личными свойствами и наследственными, перешедшими к нему от родительского организма, вследствие того, что оно само не более, как часть этого организма. Волокно это обладает раздражимостью, чувствительностью и волей. Оно питается, растет и осложняется прибавлением новых частей живой материи. По мере осложнения волокна появляются новые способности, а они создают новые потребности, а потребности — новые привычки, которые выражаются в изменениях организма в течение его жизни. Точно так же происходило и развитие видов: первичные существа были просто организованными волокнами, одаренными, подобно всякому химическому соединению, свойствами, которые определяли судьбу этих волокон при тех или других условиях. Теплокровные животные произошли от волокон одного сорта, хотя весьма вероятно, что эти же волокна дали начало животным с красной и холодной кровью, в том числе и рыбам, иначе говоря, всем позвоночным. Насекомые (по современной классификации — членистоногие) произошли от волокна другого сорта, а черви Линнея (целый ряд беспозвоночных форм) от волокон третьего рода. Таким образом, эти три типа развились параллельно. Развитие каждого волокна определилось, конечно, его свойствами, но на волокно влияли также и ощущения, испытываемые ими в определенную стадию: чувство довольства или страдания, его усилия продлить наслаждение или избавиться от страдания. Три потребности присущи были волокнам: потребность размножаться, питаться и жить в безопасности. Эти нужды вызывают привычки, которые и передаются по наследству. В своей "Zoonomia" Э. Дарвин говорит: "Когда мы вспомним метаморфоз животных, от головастика до лягушки, во-вторых, изменения, происходящие при искусственной культуре, как это имеет место у лошадей, собак и овец; в третьих, изменения, происходящие в зависимости от условий климатических и сезонных, как появление волос вместо шерсти у овцы в теплом климате и белую окраску зайцев и куропаток северных стран зимою; далее, если мы обратим внимание на изменения структуры, вызванные привычкой, а именно — у людей различных профессий, или изменения, происшедшие при искусственных повреждениях и влияниях во время утробной жизни, как-то при скрещивании видов и возникновении уродств; в четвертых, если мы обратим внимание на единство плана строения всех теплокровных животных, мы придем к заключению, что они одинаково произошли от сходного волокна". В пятых, добавляет он, все животные претерпевают изменения, которые происходят вследствие упражнения, вызванного удовольствием или приятным ощущением и которые из этих приобретенных склонностей и форм передаются потомству". Таким образом, Э. Дарвин одной из причин изменения видов признает наследственную передачу особенностей, являющихся результатом упражнения органа или, говоря вообще, функционирования, короче функциональных. У Дарвина есть намеки на половой подбор, а именно он говорит, что рога самца-оленя приобретены не для защиты или борьбы, а как украшение, и что битвы самцов имеют целью обеспечить сохранение вида посредством более сильных и активных особей. Точно так же у него есть указание на значение окраски животных, как средства быть незаметными. Следует отметить, что один садовод Дюшен в 1766 г. публикует "Hist. naturelle des fraisiers", где, во-первых, сообщает о полученной им новой породе от семян садовой земляники, а равно высказывает идею о генеалогической преемственности видов. Он говорит, что эти отношения никаким образом не могут быть выражены преемственностью по прямой линии, а только в форме "генеалогического дерева". Учение Ламарка настолько близко к учению Эразма Дарвина, что некоторые историки поднимали вопрос, можно ли признать за учением Ламарка ту степень самостоятельности, которую ему обыкновенно приписывают. Ламарк, подобно многим тогдашним натуралистам, принимал возникновение жизни путем первичного зарождения и допускал возможность такового и в настоящее время. Особые жидкости, — fluides subtiles, проникли между частицами студенистой материи, оживили ее под влиянием тепла и солнечного света. Так возникли первичные животные, которые прогрессивно развивались, но при этом осуществляли план, заранее начертанный и безусловно исполняемый. Но Ламарк не допускает, что все условия существования были заранее предвидены. Эти условия влияют на развитие форм, хотя не непосредственно, и обуславливают разнообразные уклонения от общего плана и бесконечные вариации. Поэтому-то генеалогическая лестница представляет в сущности дерево, коего отдельные ветви могут нам казаться иногда изолированными. На основании имевшихся в науке данных, между коими важное место принадлежало собственным исследованиям Ламарка, он строит такое генетическое дерево животного царства. Человек не входит в состав этого дерева, но Ламарк объясняет, как раса четыреруких, перестав лазать, могла стать двурукой; как она приобрела привычку ходить вертикально вследствие необходимости отправляться далеко на разведки; как отдельные особи этой расы соединились в общества, чтобы обезопасить себя от нападений, прогнать в леса другие расы и, наконец, победить мир; как новые потребности в связи с общественной жизнью вызвали образование речи. Для объяснения изменений, происходящих с организмами, он принимает туже гипотезу, как и Э. Дарвин, хотя пришел он к ней, по-видимому, самостоятельно, т. е. он допускает, что возникновение нужды (besoin) вызывает желания, и эти последние вызывают появление органов: "В припадках гнева, — говорит он, напр., по поводу возникновения рогов, — припадках, столь частых у самцов, внутреннее ощущение направляет жидкости тела к этим частям головы, где происходит выделение рогового вещества или рогового и костного, дающее начало рогам, Раз желаемый орган получен животным, то дальнейший прогресс происходит под влиянием упражнения органа, результаты же упражнения — передаются по наследству". Впрочем, наряду с этим принципом, он отводит место и бюффоновскому принципу непосредственного влияния условий, хотя придает ему, по-видимому, лишь второстепенное значение. Он говорит о влиянии воды на растения и низших животных, о влиянии воздуха на дыхательные органы птиц, о влиянии света на растения, на окраску животных, атрофию органов зрения и т. д. Правда, Ламарк чрезвычайно преувеличивал изменяемость видов, преувеличивал их способность к скрещиванию, а равно и количество имеющихся в природе переходных форм. Подобно Бюффону, он говорит, что "природа не знает ни классов, ни порядков, ни родов, ни постоянных видов, а только особей, из коих одни следуют за другими и похожи на тех, которые их произвели". Ламарк отмечает, однако, что животное не изменяется, если не изменяются условия его существования. С гениальным предвидением он отрицает теорию катаклизмов, окончательно устраненную из геологии только через 100 лет Ляйелем. "Зачем допускать без достаточных доказательств всемирные катастрофы, когда естественный ход природы при ближайшем изучении достаточно объясняет всюду наблюдаемые факты? Если обратить внимание на то, что с одной стороны ничего не делается в природе внезапно, а все идет постепенно и медленно, а с другой стороны, что местные перевороты и смещения в достаточной степени объясняют то, что мы видим на земной поверхности, то окажется вовсе не необходимым предполагать всемирную катастрофу, которая перевернула все и разрушила то, что создано самой природой". В процессе вымирания видов Ламарк приписывал слишком большую, почти можно сказать исключительную роль человеку. Найдя при изучении ископаемых моллюсков многочисленные современные формы, он пришел к неверному умозаключению, что виды сами по себе не вымирают, если не истребляются человеком, упустив таким образом из виду то, что истребление есть частный случай общей борьбы за существование. Следует еще упомянуть Тревирануса, который хотя и оговаривается, что пришел к выводам, сходным с Ламарком независимо от него, но в сущности является скорее последователем Бюффона, а не Ламарка. Он принимает, что виды изменяются под непосредственным влиянием условий, причем бюффоновский термин d énaturé переводит дегенерацией, под каковой разумеет то, что мы называем теперь приспособлением к условиям. Он принимает также, что старые виды вымирают и заменяются новыми. Следует отметить также и Фойгта, который в 1817 г. принимал, что первоначально было создано лишь небольшое число форм, из коих уже под непосредственным воздействием условий (след., он тоже примыкает к Бюффону) произошли современные виды. Происхождение новых видов он сравнивает с происхождением домашних пород и указывает, что рудиментарные органы останутся без объяснения, если отказаться от идеи превращения видов. Подробнее эта идея была разработана Жоффруа-С.-Илером. Фойгт допускает, что новые виды происходят и в наше время. Таким образом, в новой истории Т. переживает два неясно разграниченных периода: период умозрительный, когда он защищается мыслителями на основании априорных выводов философии, и если к ним и присоединяются натуралисты, как Бонне, то все же их идеи очень мало опираются на факты, и в сущности берут свое начало из того же общефилософского направления эпохи. Но, начиная с Бюффона, Т. уже переходит во второй период, ибо за то время фактический материал значительно возрос. В этот период Т. нашел своего наиболее блестящего представителя в лице Ламарка. Зоология тем временем вступила в новую фазу своего исторического роста, именуемую морфологическим периодом и характеризующуюся изучением внутренней организации животных. Изучение это приводит к установлению четырех типов Кювье (см. Теория типов), которое стояло в явном противоречии с идеей единства плана, на защиту которой и выступил Т. в лице Э. Жоффруа С.-Илера. В то время, действительно, накопился в зоологии материал, который при неточном толковании мог дать повод говорить о единстве плана. Савиньи доказал, что ротовые части насекомых построены по одному и тому же типу, несмотря на их кажущееся разнообразие, а Одуэн и Латрейль доказывают, что все придатки членистых, в том числе и приротовые, в сущности видоизмененные конечности. Таким образом, в типе членистых животных замечается некоторое единство. С.-Илер пошел еще дальше и, чтобы установить единство плана между членистыми и позвоночными, прибегнул с ряду натяжек. Сегменты покровов членистоногих он приравнял позвонкам, конечности — ребрам, крылья — плавательному пузырю рыб, стигмы (см.) — отверстиям боковой линии и т. д. Такую же попытку сопоставления позвоночных с моллюсками сделали Лорансе и Мейран, в своем мемуаре о головоногих, причем указывалось на мнение Кювье, что природа все-таки делает скачки, как на неверное. Тогда Кювье в ряде заседаний доказал, что хотя моллюски имеют многие органы того же значения, как у позвоночных, но органы эти расположены иначе, и сверх того моллюски имеют органы, позвоночным не свойственные вовсе. Затем, он напал на идею единства плана: если, напр., полип, кит и уж не обладают всеми органами человека, то где же единство? С.-Илер вынужден был заменить единство плана выражением "аналогия конституции". Таким образом, на фактической почве победа осталось за Кювье. Самую идею единства плана, как ее защищал С.-Илер, никто теперь так не понимает. Мы можем говорить о преемственности и последовательном осложнении плана, а не о его единстве. Но С.-Илер был прав, когда отказывался, вместе с Кювье, стать на телеологическую точку понимания фактов (см. Телеологическое воззрение в биологии) и признать его типы совершенно обособленными и резко разграниченными, хотя для защиты своего положения он не мог найти достаточного числа фактов. Относительно причин изменяемости видов С.-Илер в значительной мере примыкает к Бюффону. Он допускает также непосредственное действие физических условий, но при этом у него