Семасиология грамм.

Определение "Семасиология грамм." в словаре Брокгауза и Ефрона

Семасиология грамм.
Семасиология (грамм.)

— отдел науки о языке, принадлежащий к наименее разработанным и рассматривающий значение слов и формальных частей слова (греч. σημασία = знак, сигнал). Не только основные семасиологические процессы, но даже и объем С., и ее метод до сих пор еще не установлены, как следует. В этом отношении С. уступает не только фонетике и морфологии, но даже и синтаксису, с которым тесно соприкасается. Причиной такого ее состояния является, с одной стороны, недостаточная разработка тех отделов психологии, которые имеют основное для нее значение, с другой — неполнота истории внешней формы слова, дающая себя знать даже в области индоевропейских языков, не говоря уже о прочих языковых семействах. Некоторые из основных вопросов С. (напр., вопрос о первичном значении древнейших корней, так называемых "коренных определителей") прямо не поддаются научному исследованию и могут решаться только путем более или менее удачных гипотез. В основе значения слов лежит психический процесс ассоциаций идей: сложная идея внешней формы слова (представление самого слова, состоящее из акустических и моторных представлений; звуковой образ слова и представление тех движений органов речи, которые необходимы для его произнесения) связана ассоциацией по смежности с другой идеей — понятием, означаемым посредством данного слова, или значением этого последнего ("семемой", по удачному выражению проф. Будиловича). Как установилась эта связь звуковой оболочки слова с его значением — это вопрос, тождественный с вопросом о происхождении языка вообще. У нас эта связь устанавливается при изучении родного языка путем перенимания его от взрослых еще во время детства, причем рука об руку с усвоением языка идет и ознакомление с окружаюшим миром. Обыкновенно мы воспринимаем одновременно и словесное представление, и понятие, ему отвечающее, благодаря чему между ними и возникает прочная ассоциация по смежности. Существенно не отличается от процесса усвоения родного языка и процесс изучения чужого языка, при котором точно так же значение чужого слова связывается с его представлением или непосредственно (при изучении этого языка естественным образом, на месте, в среде говорящих им), или посредственно, при помощи понятий, связанных со словами родного языка (при изучении книжном, с помощью грамматик и словарей). При усвоении родного языка нередко ребенок усваивает слово в более широком или более узком его значении, или сам придает ему общее значение, вместо частного, и наоборот. Так, усвоив слово арбуз в значении шарообразного плода, ребенок легко может называть арбузом и другие шарообразные предметы (шар на лампе и т. д.). Точно так же может случиться, что ребенок узнает сначала слово трубка только в узком значении прибора для курения табака, а с его общим значением ознакомится лишь впоследствии. Со временем, по мере ближайшего ознакомления со всеми случаями употребления данных слов, эти неправильности сглаживается и исчезают. Совершенно такие же уклонения от объема и содержания первоначального понятия наблюдаются и в тех случаях расширения или сужения первичного значения, какие происходят в истории языков. Одни слова суживаются в своем значении, другие расширяются, и к этому сводятся все семасиологические процессы. Так как слово есть только вполне условный знак известного понятия (исключение составляют немногочисленные звукоподражательные имена, вроде кукушка — нем. Kuckuk, фр. coucou, англ. cuckoо, итал. сuсulо, лат. cыculus, кимр. корн. cog, древ.-ирл. cuach, санскр. kokila), связанный с последним одной ассоциацией по смежности, то значение его может изменяться (суживаться или расширяться) вполне беспрепятственно. Даже очевидное происхождение слова не может служить помехой тому, чтобы оно было применено к обозначению совершенно неподходящего понятия: чернилами называется не только черная, но и красная, синяя, зеленая жидкость, служащая для писания; гусиное перо давно уже заменилось металлическим, стеклянным; современные пушки стреляют не стрелами, а ядрами, коническая форма которых совсем не напоминает круглого ядра ореха; конки действуют теперь не только силой лошадей, но и силой пара (паровая конка) или электричества (электрическая конка), и т. д. Точно так же отсутствие внутренней необходимой связи между формой слова и его значением позволяет слову означать все более и более усложняющиеся понятия, не изменяясь в своей форме: франц. navire, означающее современный сложный броненосец, недалеко ушло от лат. navis, связанного с гораздо более простым понятием, хотя и более сложным, чем понятие гомеровского корабля — ναΰς, в свою очередь более сложного, чем понятие индоевропейского n â us (санскр. nau š), означавшего, вероятно, простой долбленый челнок. Во всяком случае, внешнее различие франц. слова navire и индоевроп. слова n â us не имеет ничего общего с внутренним различием их значений. Свобода взаимных отношений между внешней формой слова и его значением является в высшей степени благоприятной для развития языка вообще: рост мира понятий не требует особого приспособления к нему языка и в свою очередь изменения внешней формы слова не отражаются на изменении его значения (фр. loi, roi, возникшие из лат. винит. ед. legem, regem, продолжают означать те же понятия, что и соответствующие латинские формы, хотя общими у них остались только начальные их звуки). С другой стороны, однако, условность значения слова, его алгебраичность, так сказать, делает его сравнительно бледным и сухим средством выражения нашего духовного мира, на скудость и бедность которого жалуются нередко поэты и писатели вообще ("Нет на свете мук сильнее муки слова... Холоден и жалок нищий наш язык"... Надсон); см. Горнфельд, "Муки слова" ("Сборник Русск. Богатства" 1899) и Ф. Батюшков ("В борьбе со словом", "Журн. Мин. Нар. Просв. " 1900 г.). Отсюда современные стремления музыки связать свой более эмоциональный язык со схематизмом словесной программы или оперного текста (Берлиоз, Лист, Вагнер), чтобы достигнуть таким образом возможной полноты и яркости выражения, недоступной ни поэзии, ни музыке, взятым в отдельности.

Отсутствие необходимой внутренней связи между внешней формой слова и его значением, по-видимому, является очень древним свойством языка. Оно лежит в основе всех тех названий или естественных терминов языка, происхождение которых нам более или менее ясно. Обыкновенно в основу такого названия кладется один какой-нибудь признак понятия, обозначение которого становится именем всего понятия. Так, имя березы, невидимому, находится в родстве с санскр. глаголом bhr â j — блестеть, лит. b é rszti — белеть (о хлебе), и в основе его лежит обозначение белого, блестящего цвета ее коры — бересты, совершенно так же, как, напр., в основе имени кладбище лежит обозначение только того признака, что там кладут покойников, или как в имени чугунка указывается на материал, из которого построена железная дорога. Везде название известного понятия сводится к обозначению одного из его признаков, хотя бы и совсем не существенного, но почему-нибудь бросившегося в глаза (напр., птица снегирь, т. е. прилетающая вместе с первым снегом). Эта подстановка одного из признаков на место целого их ряда делается возможной только благодаря внутренней взаимной связи между внешней формой слова и ее значением и составляет одно из громадных удобств языка. В начале своего существования известное название являлось ее собственным, ибо указывало только на отношение данного понятия к другим (береза — и белая ее кора, извествая птичка — и прилет ее поздней осенью, когда уже выпадает снег и т. д.), а также было и неполным, потому что определяло лишь один его признак. Мало-помалу благодаря продолжительному употреблению такое название неразрывно сливается с означаемым им понятием, так что становится полным и собственным его именем, пробуждающим в нашей душе все понятие со всеми его признаками. Эта особенность коренится всецело в ассоциативной связи между словесным представлением и самим понятием. Значение известного слова основано, однако, не только на ассоциации по смежности между его представлением и отвечающим ему понятием, но и на подобных же ассоциациях между его представлением и представлениями других слов. Так, значение слова вид в нижеследующих примерах связано не только с ним одним, но и с другими словами: "передо мной открылся чудный вид"; "я отдал свой вид дворнику"; "плод имеет вид яйца"; "он имеет болезненный вид"; "я имею на вас виды"; "я имею в виду одно место"; "солдаты купались в виду неприятеля"; "глагол совершенного вида" и т. д. Каждое почти слово может иметь два значения: 1) общее, или родовое, в общем употреблении и 2) частное, или случайное, в индивидуальном, случайном употреблении. Пример первого: "дерево имеет ствол, корни, ветви, листья или хвою" и т. д.; пример второго: "Иван, сруби это дерево". Общепринятое значение заключает в себе все содержание понятия, соединяемого с данным словом каждым говорящим на известном языке; случайное, или индивидуальное, обыкновенно богаче содержанием (дерево, которое надо срубить, — береза, дуб, ель и т. д.), но уже по объему. Общее значение имеет обыкновенно абстрактный характер, индивидуальное — конкретный. Сказанное имеет силу и для таких слов, как местоимения, наречия и т. д., хотя бы, казалось, иногда как бы предназначенных для выражения общих или неопределенных понятий: "Кит — животное млекопитающее, а не рыба: он рождает живых детенышей, кормит их молоком (он имеет абстрактное значение: кит вообще)"; но: "Мой брат вчера вернулся; он больше никуда не поедет" (он относится здесь к моему брату, обладающему известными, только ему одному свойственными признаками). Даже такие неопределенные понятия, как когда-нибудь, кто-нибудь, никто получают известное конкретное ограничение в индивидуальном употреблении: "Если вы когда-нибудь зайдете ко мне"... ("когда-нибудь" — на протяжении известного промежутка времени, ограниченного, напр., пребыванием моим и данного лица в известном городе). Другой пример: "В такой квартире никто не захочет жить" (никто — из людей с известными привычками и требованиями) и т. д. Дальнейшее важное различие между общеупотребительным и индивидуальным значением слова заключается в том, что первое всегда имеет несколько значений, а второе, в данном случае — всегда одно, разве если имеется в виду намеренная двусмысленность. Многозначительность слова нередко объясняется звуковым совпадением двух первично различных слов (напр., нем. M ü nze в значении "монета" восходит к лат. moneta, а в значении "мята" — к лат. же mentha), но нередко наблюдается и при этимологическом тождестве ("баба" = простая, грубая женщина, род кулича, орудие для забивания свай и т.д.). Даже в тех случаях, когда общеупотребительное значение может считаться простым, индивидуальное может удаляться от него, обозначая одно из видовых понятий, заключенных в родовом общем значении (колесо вообще и в данном индивидуальном случае: колесо парохода, мельницы, телеги, велосипеда, часов, швейной машины и т. п.). Несмотря на такое различие между общим индивидуальным значением, взаимное понимание людей, говорящих одним языком, тем не менее, происходит без особых недоразумений. Помогают понимать данное слово в конкретном индивидуальном значении: 1) общее говорящему и его собеседнику чувственное впечатление: "дом", "дерево" — именно те, которые находятся перед глазами. Эта общность впечатления может быть усилена жестом, причем возможно указание и на такие предметы, которые лежат вне чувственного восприятия, но местоположение которых известно. 2) Предшествующий данному слову разговор, воспоминание о котором заменяет непосредственное чувственное восприятие. Воспоминание это может быть подкреплено указательными местоимениями и наречиями. 3) Общность известной ситуации: "город" у подгородных крестьян относится к ближайшему городу; "столовая" или "передняя" у обитателей данной квартиры прежде всего относится к этой последней; между братьями в сестрами из одной семьи "отец", "мать" обыкновенно равносильны словам "мой отец", "моя мать". Иногда конкретное значение слову в индивидуальном его употреблении придает известное определение: "старый барин вчера приехал". Конкретное значение передается также от одного слова к другому: я дотронулся до него рукой (конечно, моей), пощупал пульс (разумеется, его) и т. д. Таким же образом получают конкретное значение и собственные имена. Довольно сказать: Иван Васильевич, если лицо, носящее это имя, стоит перед нами, или если мы говорим с членами его семьи. В других случаях необходимо более точное определение: Иван IV Васильевич, прозванный Грозным, и т. д. Те же факторы, которые дают слову конкретное значение, вызывают и известную специализацию значения. Без известных содействующих условий мы понимаем слово в его основном или наиболее обыкновенном значеши: баба, напр., прежде всего вызывает представление простой, грубой, необразованной женщины. Очень часто здесь важно сочетание с другими словами, как в приведенных уже выше разных случаях употребления слова "вид". В рассмотренных случаях уклонение случайного значения от общего состоит в том, что первое заключает в себе все элементы второго, но вместе с тем и еще нечто: береза вообще и "печальная береза у моего окна, разубранная прихотью мороза", и т. д. Еще более широкое поле для развития вторичных значений представляют слова, значение которых состоит из целого комплекса представлений. Сюда принадлежат все так называемые образные выражения. Обыкновенно в таких случаях говорят, что, кроме двух сравниваемых между собой понятий, есть еще третье, так назыв. tertium comparationis — "третье сравнения". Это "третье сравнение" не есть нечто новое, а только та часть содержания обеих сравниваемых групп представлений, которая является у них общей. Когда говорится: "Леонид Спартанский подобен льву", тут нет и речи о тождестве льва и Леонида: этим хотят только указать, что один из признаков льва — храбрость — присущ и Леониду. Точнее можно сказать: "Леонид Спартанский храбр, как лев", причем прямо выражено и tertium comparationis. Таким образом возникает так назыв. метафора. В других случаях слово может выходить за пределы своего постоянного значения сначала случайно, причем нечто, связанное с этим обычным значением слова (с помощью понятий пространственных, временных или причинных), разумеется вместе со словом или становится на место общего значения. Такова, напр., фигура синекдохи, или "части вместо целого" (pars pro toto). Если известная часть предмета является в то же время характеристичным его признаком, то название ее может сделаться и названием всего предмета: утка "шилохвостка", летучие мыши — листоносы, ушаны, подковоносы, фр. esprit fort — "вольнодумец" (обладатель esprit fort). Нередко в основу имени кладется внешний вид или форма предмета: "глазки" в супе, на картофеле, на ситце, "чашечка" цветка, "зубья" у колеса, гребня, бороны, пилы и т. п. Часто известные части предметов обозначаются по имени соответствующих частей другого: "золотая" или "белая головка" на горлышке бутылки, "головка" мака, лука, "главы" церкви, "голова" процессии и т. д. Известные аналогии между временем и пространством делают возможным перенесение обозначений пространственных на временные: "перед" Новым годом, нем. vor (в пространственном и временном значении), "долго" и "коротко", франц. long-temps и т. д. Аналогия между разными чувственными впечатлениями дает начало следующим значениям: "сладостные звуки", "блестящая музыка", "сочные или пряные гармонии", "яркие звуки", "кричащие краски" и т. д. Обозначение чувственных впечатлений переносится на духовные отношения: вкус, взляд, он смотрит серьезно на свое призвание, чистые или грязные помыслы или вкусы, низменные вкусы, теплое настроение, согретый огнем вдохновения или любовью к человечеству и т. д. Основываясь на одном выдающемся признаке известного исторического или литературного лица, можно его имя сделать нарицательным и видеть вокруг себя "настоящих" Цицеронов и Демосфенов, Фамусовых, Хлестаковых, Плюшкиных Маниловых и т. д. Другие обозначения переносят от содержащего к содержимому: весь театр плакал, вся площадь вздрогнула от ужаса и т. д. Обозначение известного свойства становится обозначением того, кому эти свойства принадлежат: гадает старость сквозь очки... гадает ветряная младость (Пушкин); Ваше Величество, Ваше превосходительство, Ваше степенство или, как у петербургских банщиков, за невозможностью судить о ранге посетителей, лишенных одежды — "Ваше здоровье" (только "здоровые" ходят в баню: единственный отличительный признак раздетого посетителя). Таким образом возникают имена собирательные и имена отдельных лиц и групп лиц или отдельных предметов: правительство, правление, провидение, украшение, доход, расход, выигрыш, прибыль и т. д. В этих случаях имя действия становится именем его результата (украшение, выигрыш), переносясь на его объекта, внутренний (скачок мысли, подъем духа) или внешний (переход — в смысле доски или жердочки, по которой переходят, вход, въезд, подъезд и т. д.). Аналогичное изменение значения мы имеем в случаях употребления имени писателя или художника вместо названия их произведений: чудесный Рембрандт, играть Баха, Шопена, читать Гёте, Пушкина и т. д. Такие же случаи имеем, когда любимая поговорка известного лица или крик животного делаются их именем (напр., прозвище польского магната Пане Коханку — за его привычку постоянно употреблять это обращение, детское название собаки "ауау" или тихохода "айай"). В этом же роде названия растений: "не тронь меня", "перекати-поле" и т. д. Различные виды изменения значения могут следовать друг за другом и таким образом усложняться. "Рог" (нем. Ноrn) первоначально есть духовой музыкальный инструмент, приготовленный из рога животного (имя предмета получилось от имени материала, из которого он был сделан; ср. "продается фарфор, хрусталь, столовое серебро, бронза, мельхиор", т. е. посуда и утварь из этих материалов), а потом вообще духовой инструмент из любого материала: бересты, дерева (пастушеский или альпийский рожок), меди, серебра, сохранивший (не всегда точно) форму древнего "рога",. делавшегося из турьего рога. Так как всякая речь состоит из предложений, то возможно изменение значения не только отдельных слов или групп слов, но и целых предложений. Обыкновенное течение этого процесса таково: сначала подобные группы слов получают в индивидуальном употреблении случайное значение, которое при повторении делается обычным, уже не покрываясь более значением отдельных слов данной группы, взятых вместе. Таковы выражения: "согнуть в бараний рог", "угнать, куда Макар телят не гонял", "ездить к черту на кулички" или "за семь верст киселя есть", "попасть пальцем в небо", "наклеить кому-нибудь нос" и т. д. В некоторых случаях первоначальное значение такой группы слов может быть раскрыто только путем разных исторических, этнографических и т. п. справок, так же как и значение известных отдельных слов. Значение немецкого Messe = ярмарка вытекает из общего обычая пригонять ярмарку к храмовому празднику, когда служилась особенно торжественная месса (отсюда и польск. Kiermasz, белорусск. кермаш = нем. Kirchmesse, франц. kermesse). Совершенно так же выражения: "рассказать всю подноготную", "хоть матушку репку пой" указывают на существование пыток (забивание спиц под ногти, раздирание рта развинчивавшейся "репой" или "грушей"); выражения "попасться в просак", "стать в тупик", "получить гарбуз", франц. piquer un chien и т. д. объясняются из тех или других обычаев, местной терминологии и т. д. Вся масса представлений и понятий, наполняющая душу человека, стремится по возможности соединиться со словесным запасом его языка, ассоциироваться со словами, которые могли бы ее выразить. Но объем и содержание этих представлений и понятий у разных особей, говорящих одним и тем же языком, различны; сами группы этих представлений у разных особей слагаются из разных элементов и различным образом. Поэтому здесь неизбежно является множество индивидуальных особенностей, совсем не идущих в расчет при обычном определении значения отдельных слов и словесных групп. Так, значение слова "лошадь" одинаково у всех только в том, что относится всеми к одному понятию; но жокей, спортсмен, барышник, кучер, кавалерист, ветеринар, зоолог, пахарь, ломовой извозчик и т. д. будут соединять с ним более богатое и каждый раз несколько иное содержание, чем любой другой человек, не имеющий особого отношения к лошадям. Особенно условны или гибки значения известных слов, выражающих понятия эстетические и этические. Эстетические и этические идеалы различны у разных народов, у разных партий или классов современного культурного общества. "Прекрасное" и "доброе" для одних оказывается "пошлым" или "безобразным" и "злым" для других. Отсюда очевидно, как растяжимо и неопредленно то, что называется значением слова и составляет предмет С. В ее область входят также и вопросы о выражении граммат. рода, числа, падежей, суффиксов, префиксов, времен, наклонений, залогов, лиц и т. п.; но так как вопросы эти важны также и для учения о синтаксисе, то их обыкновенно рассматривают в связи с чисто синтактическими вопросами. Так, лучший современный знаток индоевроп. синтаксиса, проф. Дельбрюк, посвящает всю вторую книгу своего "санскритского синтаксиса" ("Altindische Syntax.", Галле, 1888) и значительную долю первых двух томов своего "Сравнит. синстаксиса индоевроп. языков" ("Vergleichende Syntax der Indogerm. Sprachen", т. I, Страсбург, 1893, и т. II, ib., 1897) выяснению чисто семасиологических вопросов, имеющих основное знание и для синтаксиса.

Литература (в приблизительно хронологическом порядке): Reisig und Haase, "Vorlesungen ueber latein. Sprachwissenschaft" (1839, новое издание, 1874 и 1881); Pott, "Metaphern, vom Leben und von k ö rperlichen Lebensverrichtungen hergenommen" ("Zeitschr. f. vergl. Sprachforschung", 1853, II); Потебня, "Мысль и язык" ("Ж. M. H. Пр.", 1862 и 2 изд., Харьков, 1892) и "О связи некото рых представлений в языке" ("Филологич. Записки", 1864). Некрасов, "О значении форм русского яз." (СПб., 1865); Tobler, "Innere Sprachform des Zeitbegriffes" ("Zeitschr. f. V ö lkerpsych. u. Sprachwissensch.", III, 1865); его же, Aesthetisches und Ethisches in Sprachgebrauch" (ib., VI, 1869); M. Bréal, "Les idé es latentes du langage" (П., 1868); F. Brinkmann, "Die Metaphern. Studien ueber d. Geist der modernen Sprachen. I. Die Thierbilder d. Sprachen" (Бонн, 1878), Lazarus, "Geist und Sprache" ("Leben der Seele", II, Берл., 1878); Heerdegen, "Untersuchungen zur latein. Semasiologie" (три вып., Эрланген, 1875—81); Крушевский, "Очерк науки о языке" (глава X, история слов., Казань, 1883); Bechtel, "Ueber die Bezeichnungen der sinnlichen Wahrnehmungen in den indog e rm. Sprachen" (Веймар, 1874); Rosenstein, "Die psychologishen Bedingungen des Bedeutungswechsels" (Данциг, 1874); Wegener, "Untersuchungen ueber Grundfragen des Sprachlehens" (Галле, 1885); Gerber, "Die Sprache als Kunst" (2 изд., Б., 1885); H. Раш, "Prin z ipien der Sprachgeschichte" (1 изд., 1880, 2 изд., 1886, Галле: главы IV VII, XIV, XV, XVIII, XX); A. Darmesteter, La vie des mots étudié e dans leurs significations" (П., 1887); Winkler, "Zur Sprachgeschichte. I. Nomen, Verb u. Satz. Antikritik" (Б., 1887); его же, "Zur Sprachgeschichte, II. Das grammat. Geschlecht etc." (Б., 1891); К. Bruchmann, "Psychologische Studien zur Sprachgeschichte" (Лпц., 1888); Littr é, "Comment les mots changent de sens" (П., 1888); M. M ü ller, "Das Denken im Lichte d. Sprache" (Лпц., 1888) = "Наука о мысли", перев. В. Чуйко (СПб., 1892); Franz, "Ueber den Bedeutungswandel lateinischer W örter im Franzö sischen" (Дрезден, 1890); Noels."Noms et concepts" ("Revue Philosoph.", XXXI, 1891); Bluemner, "Ueber Gleichniss und Metapher in der attischen Komö die. Studien zur Geschichte der Metapher im Griechischen" (Лпц., 1891); V. der Gabelentz, "Die Sprachwissenschaft etc." (Лпц., 1891, стр. 225 — 247); Bourdon, "L'expression des é motions et des tendances dans le langage" (П., 1892); Biese, "Die Philosophie des Metaphorischen" (Гамбург, 1893); K. Schmidt, "Die Gr ü nde des Bedeutungswandels" ("Программа берл. реальн. гимназии", № 92, 1894); Brugmann, "Die Ausdr ücke für den Begriff der Totalitä t in den indogerm. Sprachen" (Лпц., 1894); Ульянов, "Значения глагольных основ в литовско-славянском языке" (Варшава, 1891—95); Gustav Herbig, "Aktionsart und Zeitstufe" ("Indogerm. Forschungen", т. VI, 1896); M. Покровский, "Семасиологич. исследования в области древних языков" (из XXIII т. "Уч. Записок Историко-Филолог. Факультета Моск. Унив.", 1896); V. Henry, "Antinomies linguistiques" (П., 1896); M. Br éal, "Essai de Sé mantique (science de significations)" (1897); Добиаш, "Опыт семасиологии частей речи и их форм на почве греч. языка" (изд. Историко-филолог. инст. в Нежине, 1897). Богатый материал по С. рассеян также в "Записках по русской грамматике", А. Потебни, и в его отдельных этюдах, вроде "Значения множ. числа в русском яз." ("Филол. Записки", Воронеж, 1888). Литературу по разным отдельным семасиологическим вопросам, рассматриваемым и в учении о синтаксисе, см. в цитир. выше труде Дельбрюка: "Vergl. Syntax der indogerm. Sprachen".

С. Б—ч.