Пешков Алексей Максимович

Определение "Пешков Алексей Максимович" в словаре Брокгауза и Ефрона

Пешков Алексей Максимович
Пешков Алексей Максимович

— писатель, достигший всемирной известности под псевдонимом Максим Горький. Род. в Нижнем Новгороде 14 марта 1869 г. По своему происхождению П. отнюдь не принадлежит к тем отбросам общества, певцом которых он выступил в литературе. Апологет босячества вышел из вполне буржуазной среды. Рано умерший отец его из обойщиков выбился в управляющие большой пароходной конторы; дед со стороны матери, Каширин, был богатый красильщик. В 7 лет П. остался круглым сиротой, а дед начал разоряться и для заброшенного, почти не знавшего ласки мальчика наступила та эпопея скитаний и тяжелых невзгод, которая побудила его избрать символический псевдоним Горького. Сначала его отдают в "мальчики" в магазин обуви, затем он попадает в ученики к родственнику — чертежнику. Житье было такое сладкое, что мальчик, унаследовавший от отца и дедов энергию и страсть к приключениям, сбежал, и с тех пор началась для него борьба за существование и постоянная смена занятий и профессий. Лучше всего ему жилось поваренком на волжском пароходе. В лице своего ближайшего начальника — пароходного повара, отставного гвардейского унтера Смурого, — П. нашел и первого настоящего наставника, о котором всегда вспоминал с величайшей благодарностью. До тех пор П., научившийся грамоте у деда по Псалтырю и Часослову и всего несколько месяцев неудачно походивший в школу, был далек от умственных интересов. Смурый, человек сказочной физической силы и грубый, но вместе с тем страстный любитель чтения, частью лаской, частью побоями привил любовь к чтению и своему поваренку, который до того "ненавидел всякую печатную бумагу". Теперь поваренок стал "до безумия" зачитываться книгами Смурого, которых у того накопился целый сундук. Одолеть этот сундук было делом нелегким. "Это была самая странная библиотека в мире": мистик Эккартгаузен рядом с Некрасовым, Анна Радклиф — с томом "Современника"; тут же "Искра" за 64 год, "Камень Веры", Глеб Успенский, Дюма, многие книжки франкмасонов и т. д. Из поварят П. попал в садовники, пробовал еще разные профессии, на досуге "усердно занимаясь чтением классических произведений" лубочной литературы ("Гуак или непреоборимая верность", "Андрей Бесстрашный", "Япанча", "Яшка Смертенский" и т. п.). Интерес к лубочной литературе оставил глубокий след на творчестве П.; ее героический пошиб воспитал в нем тот романтизм, ту наклонность к эффектам "в стиле Марлинского", которую ставит П. в упрек часть критики. Способность П. переноситься в волшебную область красивого вымысла не только скрасила его жизнь, но внесла воодушевление в его лучшие литературные произведения, помогла ему увидеть яркие краски там, где наблюдатель-реалист видел только безнадежную серость и тусклую грязь. "В 15 лет — говорит Горький в своей автобиографии, — возымел я свирепое желание учиться, с какой целью поехал в Казань, предполагая, что науки желающим даром преподаются. Оказалось, что оное не принято, вследствие чего я поступил в крендельное заведение... Это — самая тяжкая работа из всех опробованных мною". Казанский период вообще принадлежит к числу самых тяжких в жизни П. Тут-то он по горькой необходимости свел тесное знакомство с миром "бывших людей", в разных трущобах и ночлежках. Тем временем продолжалось, однако, и страстное увлечение книгой, но характер его значительно изменился. Познакомившись со студентами, П. начинает читать по общественным вопросам. Начинает он также вдумываться в общественные отношения. Это порожденное новым чтением раздумье уже не вносило того успокоения, какое давала красивая ложь лубочного романтизма. А тут подоспел период особо острой нужды и прямой голодовки, и 19-летний пролетарий пускает в себя пулю, к счастью, без особого вреда. "Прохворав сколько требуется", он "ожил, дабы приняться за торговлю яблоками". Из Казани П. попадает в Царицын линейным сторожем на железную дорогу. В одну из снежных ночей он жестоко простудился и потерял тенор, благодаря которому еще недавно был принят хористом. Затем он отправляется в Нижний, где ему предстояло отбывать воинскую повинность. Но для солдатчины он оказался непригодным — "дырявых не берут" — и стал продавать квас на улицах. В Нижнем снова завязались у него сношения с интеллигенцией, и на этот раз очень прочные. Он становится писцом у нижегородского присяжного повер. М. А. Лапина, в лице которого нашел и наставника. С благодарностью констатирует П. влияние этого "высокообразованного и благороднейшего человека", которому он "обязан больше всех". Скоро, однако, несмотря на то, что впервые за долгие годы П. нашел и уют, и привет, его потянуло вдаль. Он " почувствовал себя не на месте среди интеллигенции и ушел в путешествия". Пешком исходил он весь юг России, снискивая себе пропитание чем попало и не брезгуя никакой работой, как бы она тяжела ни была. Изнурительная под палящим солнцем работа в портах, на каспийских рыбных промыслах, на постройке мола и т. д., описанная в "Коновалове", "Мальве", "Челкаше" и др. — все это листки из автобиографии. Во время этих странствий, порой страшно тягостных, но вместе с тем поднимавших настроение обилием новых и интересных впечатлений, П. сблизился с третьим наставником, имевшим решающее на него влияние — с человеком "вне общества", А. О. Калюжным. Тот распознал в нем писателя. Начало литературной деятельности П. относится к 1892 г. По паспорту "подмастерье малярного цеха", по временному занятию рабочий железнодорожных мастерских, П. в то время был в Тифлисе. Он снес в редакцию "Кавказа" полусказочный очерк из знакомой ему по бессарабским странствованиям цыганской жизни — "Макар Чудра", который и был напечатан в одном из октябрьских №№. Рассказ имел успех. Вернувшись в Нижний, П. поместил несколько очерков в казанских и нижегородских газетах, а рассказ "Емельян Пыляй" был принят в "Русские Ведомости". К 1893—94 г. относится знакомство П. с жившим в то время в Нижнем В. Г. Короленко, которому, как с признательностью отмечает П. в своей автобиографии, он "обязан тем, что попал в большую литературу". Роль, которой сыграли в литературной судьбе П. как Короленко, так и некоторые другие покровительствовавшие ему литераторы, отнюдь, однако, не следует преувеличивать. Все они несомненно распознали некоторый талант в П., но никому из них не приходило в голову и самое отдаленное представление о том, какая судьба ждет талантливого, но "неуравновешенного" самородка. В 1895 г. в "Рус. Богатстве" помещен рассказ П. "Челкаш"; затем в течение 1895, 1896 и 1897 гг. появились рассказы "Ошибка" и "Супруги Орловы" — в "Рус. Мысли", "Тоска", "Коновалов", "Бывшие люди" — в "Новом Слове", "Мальва" и "Озорник" — в "Св. Вестн.". В 1895 г. П. напечатал в "Самарской Газете" ряд рассказов под заглавием "Теневые Картинки". В фельетоне этой же газеты появились рассказы П. "Старуха Изергиль", "На плотах", "Скуки ради", "Однажды осенью" и "Песня о Соколе", ряд рассказов, не вошедших в собрание его сочинений ("На соли", "Сказка", "О маленькой Фее и молодом Чабане" и др.) и стихотворений. Наконец, в "Самарской же Газете" П. в течение 1895 и 1896 гг., под псевдонимом Иегудиил Хламида, вел ежедневный "маленький фельетон". Писал также корреспонденции в "Одес. Новости". В приведенном сейчас перечне названо все лучшее в первом периоде литературной деятельности П. И все-таки не только его покровители, но и сам он до такой степени не имели верного представления о внутренней силе его произведений, что в автобиограф. очерке, составленном для литературного архива автора настоящей статьи, П. писал в самом конце 1897 года: "До сей поры еще не написал ни одной вещи, которая бы меня удовлетворяла, а потому произведений моих не сохраняю". Между тем, уже через 1/2 года П., подобно Байрону, мог сказать, что в одно прекрасное утро он проснулся знаменитостью. Вопрос о том, кто создал эту внезапную популярность, представляет большой интерес для определения общего характера литературного значения П. Успех П. создала исключительно публика, доставив небывалый книготорговый успех сначала вышедшим в средине 1898 г. двум томам сборника рассказов П., а затем собранию его сочинений, изданному товариществом "Знание". Правда, и критика, вслед за успехом П. в публике, на первых порах с редким единодушием похвал отнеслась к молодому писателю; но это все еще в значительной степени покровительственное захваливание не идет ни в какое сравнение с лихорадочным темпом роста популярности П. Впервые за все время существования рус. книжной торговли томики П. стали расходиться в десятках тысяч экземпляров, в общем достигнув колоссальной цифры 100000. Вышедшая в 1900 г. отд. изд. пьеса "Мещане" в 15 дней разошлась в количестве 25000 экз. Впервые также публика стала высказывать небывалый интерес к личности писателя. Каждое появление П. в публике возбуждало настоящую сенсацию; ему проходу не давали интервьюеры, его восторженно провожали и встречали на вокзалах, ему посылали с литературных вечеров телеграммы, его портреты и даже статуэтки появлялись во всевозможных видах. Из России интерес к П. быстро перебросился за границу. В один-два года П. был переведен на все языки и с той же небывалой в истории литературы быстротой стал мировой знаменитостью. Уже в 1901 г. президент Соединенных Штатов Рузвельт, принимая проф. Мартенса, сообщал ему впечатления, вынесенные из чтения П. Особенно прочен и велик был успех П. в Германии, где сразу его поставили наряду с Толстым. Когда несколько позднее, в 1903 г., в Берлине поставили пьесу "На дне" (Nacht-Asyl), это было настоящим триумфом. Пьеса шла в Kleines Theater ежедневно в течение 1 1/2 года и выдержала более 500 представлений. С огромным успехом шла она также в Вене, Мюнхене. Типы "На дне" стали нарицательными в немецкой печати. Возникло, вместе с тем, целое движение, борющееся с влиянием П. После выхода сборников его рассказов, П. с конца 1898 г. становится ближайшим сотрудником марксистского журнала "Жизнь". Здесь появились самое крупное по объему произведение его — роман "Фома Гордеев", начало неоконченного романа "Мужик", роман "Трое" и несколько рассказов. П. много содействовал крупному успеху журнала, но он же содействовал и закрытию его весной 1901 г., поместив в нем, после студенческой демонстрации 4 марта, написанную ритмической прозой аллегорию "Буревестник". Этим апофеозом грядущей бури начинается открытое выражение сочувствия П. революционному движению. Вскоре он был арестован в Нижнем, но фактических данных к обвинению его не нашлось, и пришлось ограничиться высылкой его из Нижнего с воспрещением жить в столицах и университетских городах. В конце февраля 1902 г. П. удостоился чести, которая для других писателей является наградой за десятилетия литературной деятельности: он был избран почетным академиком академии наук по разряду изящной словесности. Но не успел еще недавний обитатель ночлежек получить подписанный Августейшим президентом академии диплом, как к нему явился полицейский чин с предписанием отдать диплом обратно. Оказалось, что уже 10 марта в "Правит. Вестн." появилось следующее, неизвестно от кого исходившее сообщение: "в виду обстоятельств, которые не были известны соединенному собранию отделения рус. яз. и словесности и разряда изящной словесности, выборы в почетные академики Алексея Максимовича Пешкова, привлеченного к дознанию в порядке ст. 1035 устава уголовного судопроизводства, — объявляются недействительными". Между тем вся Россия знала об аресте Пешкова, да и не было никакого основания приписывать членам академии готовность руководиться в определении литературного ранга писателя полицейскими соображениями о политической его благонадежности. Инцидент с П. имел печальные последствия для только что созданного разряда "изящной словесности": Короленко и Чехов, возмущенные мотивировкой неутверждения выбора П., вернули свои академические дипломы. С начала 1 900-х гг. П. почти исключительно посвящает себя театру. На первых порах и здесь его ждал огромный успех. "Мещане" (1901) и особенно "На дне" (1902), поставленные с поразительным совершенством театром Станиславского, обошли все сцены мира. Дальнейшие его пьесы: "Дачники", "Дети Солнца" имели уже успех средний. Это совпадает с общим ослаблением успеха П.; спрос на сочинения его, насколько он был делом моды, чрезвычайно упал. В начале 1905 г. П. снова приковал к себе внимание всего мира, в связи с кровавыми событиями 9 января. Накануне этого дня П. принял участие в известной писательской депутации, которая сочла своим нравственным долгом отправиться к кн. Святополк-Мирскому и просить его не допустить кровопролитие. Мудрая полиция усмотрела в депутации "временное правительство": почти все члены ее были схвачены и посажены в крепость. П. больше всех был "скомпрометирован", потому что при обыске у него нашли набросок призыва общества к протесту против событий 9 января. Весть об аресте П. произвела огромную сенсацию в Европе, где она распространилась вместе с известием, будто бы П. ждет смертная казнь. Везде, не исключая отдаленной Португалии, собирались митинги и образовывались комитеты, посылавшие телеграммы и адресы Царю и министрам с просьбой о помиловании знаменитого писателя. Страна Ибсена надеялась, что "гениальное перо" П. не будет вырвано из рук его. П. был освобожден после нескольких недель заключения, очень дурно повлиявших на его шаткое здоровье. После 17 октября при ближайшем участии П. была основана в Петербурге социал-демократическая газета "Новая Жизнь". П. выступил в ней с рядом фельетонов, в которых всей современной культуре в чрезвычайно резкой и беспощадной форме бросались упреки в пошлом, себялюбивом, трусливом, фарисейском "мещанстве". Не делалось никакого исключения для литературы и искусства; Лев Толстой попал в число "мещан". Эти нападки, в свою очередь, вызвали не менее страстные ответные упреки Горькому в "хамстве". В начале 1906 г. П. отправился за границу через Финляндию, где он пользуется широкой популярностью; затем с большим вниманием он был приветствуем в Швеции, Дании и Берлине, где в его честь устраивались собрания и банкеты. В Германии П. начал энергичную кампанию против подготовлявшегося министерством Витте-Дурново внешнего займа. В страстном воззвании, озаглавленном "Не давайте денег русскому правительству", П. доказывал европейским капиталистам, что, поддерживая представителей русского старого режима в один из самых критических для него моментов, они душат молодую свободу русского народа. Той же страстной ненавистью к правительству проникнуто письмо П. к председателю французского "Общества друзей русского народа", Анатолю Франсу. Весной 1906 г. П. отправился в Америку. Первые шаги его на американской почве прошли блестяще. Всякое его слово подхватывалось, за каждым шагом следили; составился особый комитет американских писателей, с Марком Твеном во главе, чтобы дать ему торжественный банкет. И все это через несколько дней сменилось всеобщим негодованием. Содержатель отеля, где поселился П., узнав, что "законная" жена П. осталась в России, а сопровождавшая его дама — только "гражданская" его жена, попросил его оставить отель. Этот отказ повлиял не на одних только содержателей других отелей, тоже не пустивших к себе П. Твен поспешил отказаться от банкета; печать ополчилась против "безнравственности" Горького. Ему пришлось оставить Америку, все еще не освободившуюся от гнета условной мещанской морали и лицемерного англо-саксонского cant'а.

Было бы очень неосторожно приписать славу Горького одним непосредственным свойствам его таланта. В наше время усиленного общения даже между самыми отдаленными пунктами земного шара всякое явление, которому по тем или другим причинам удалось обратить на себя внимание, приобретает известность, о которой прежде не могло быть и речи. К каждому источнику света приставлен теперь огромнейший рефлектор, к каждому источнику звука — гигантский рупор. Несомненно, что элемент моды, помноженный на увеличительную силу новейшего межобластного и международного обмана, сыграл крупнейшую роль в размерах успеха, доставшегося на долю Горького. Тем не менее, сам успех заслужен им вполне законно. Он обусловлен, прежде всего, тем, что у Горького яркое, истинно художественное дарование, которого не решаются отрицать самые злые ненавистники его. Основные свойства его таланта: замечательная наблюдательность и колоритность, заражающая читателя свежесть восприятия, необыкновенно высокое развитие чувства природы, перво степенная меткость афоризма. Наблюдательность Горького особого рода: она никогда не тонет в реалистических мелочах, схватывая немного, но зато самые основные черты. Отсюда замечательная сжатость: лучшие вещи Горького очень невелики, это все очерки от 20 до 60-ти страниц. В связи с даром чрезвычайно насыщенного творчества находится и удивительная колоритность Г. Жизнь сера, а русская в особенности; но зоркий глаз Г. скрашивает тусклость обыденщины. Полный романтических порывов, Г. сумел найти живописную яркость там, где до него видели одну бесцветную грязь, и вывел пред изумленным читателем целую галерею типов, мимо которых прежде равнодушно проходили, не подозревая, что в них столько захватывающего интереса. Горькому "новы все впечатленья бытия"; это сообщает силу его лиризму и дает ему душевный подъем. Неизменно воодушевляет Г. природа. Почти в каждом из удачных рассказов его есть прекрасные и чрезвычайно своеобразные описания природы. Это — не обычный пейзаж, связанный с чисто эстетической эмоцией. Как только Г. прикасается к природе, он весь поддается очарованию великого целого, которое ему всего менее кажется бесстрастным и равнодушно-холодным. В какой бы подвал судьба ни забросила героев Г., они всегда подсмотрят "кусочек голубого неба". Чувство красоты природы — особенно яркое и манящее в "Коновалове" и "Мальве" — захватывает Г. и его героев тем сильнее, что эта красота — самое светлое из доступных босяку наслаждений. Стремление Коновалова к бродяжеству имеет основой желание видеть новое и "красоту всякую". Любовь к природе у Г. совершенно лишена сентиментальности; он изображает ее всегда мажорно, природа его подбодряет и дает смысл жизни. "Максим, давай в небо смотреть", — приглашает Коновалов автора, и они ложатся на спину и часами созерцают "голубую бездонную бездну". Оба они сливаются в одном чувстве "преклонения перед невыразимо ласковой красой природы". При таком глубоком отношении к красоте, эстетизм Г. не может ограничиться сферой художественных эмоций. Как это ни удивительно для "босяка", но Г. через красоту приходит к правде. В пору почти бессознательного творчества Г., в самых ранних вещах его — "Макаре Чудре", "Старухе Изергиль", — искренний порыв к красоте отнимает у "марлинизма" Г. главный недостаток всякой вычурности — искусственность. Конечно, Г. — романтик; но в этом главная причина, почему он так бурно завоевал симпатии изнывавшего от гнета серой обыденщины русского читателя. Заражала его гордая и бодрая вера в силу и значение личности, отразившая в себе один из замечательнейших переворотов русской общественной психологии. Горький — органический продукт и художественное воплощение того индивидуалистического направления, которое приняла европейская мысль последних 20—25 лет. Ничего не значит, что герои его рассказов — "босяки" и всяческие отбросы общества. У Пушкина, в начале его деятельности, место действия — разбойничьи вертепы и цыганские таборы; и, однако, это было полным выражением байронизма, т. е. умственного и душевного течения, вышедшего из недр самых культурных слоев самой культурной из европейских наций. Нет ничего необычайного и в том, что устами босяков Горького говорит самая новая полоса европейской и русской культуры. Философии этих босяков — своеобразнейшая амальгама жесткого ницшеанского поклонении силе с тем безграничным, всепроникающим альтруизмом, который составляет основу русского демократизма. Из ницшеанства тут взята только твердость воли, из русского народолюбия — вся сила стремления к идеалу. В результате получилось свежее, бодрое настроение, манящее к тому, чтобы сбросить ту апатию, которой характеризуется унылая полоса 80-х годов. Горький пришел в литературу, когда нытье и половинчатость, нашедшие свое художественное воплощение в "сумеречных", надорванных героях Чехова, стали уступать место совсем иному настроению, когда страстная потребность жить полной жизнью снова воскресла, а вместе с тем воскресла и готовность отстоять свои идеалы. Прилив общественной бодрости, которым знаменуется вторая половина 90-х годов, получил свое определенное выражение в марксизме. Г. — пророк его или, вернее, один из его создателей: основные типы Г. создались тогда, когда теоретики русского марксизма только что формулировали его основные положения. Кардинальная черта марксизма — отказ от народнического благоговения перед крестьянством — красной нитью проходит через все первые рассказы Г. Ему, певцу безграничной свободы, противна мелкобуржуазная привязанность к земле. Устами наиболее ярких героев своих — Пыляя, Челкаша, Сережки из "Мальвы" — он не стесняется даже говорить о мужике с прямым пренебрежением. Один из наиболее удачных рассказов Г., "Челкаш", построен на том, что романтичный контрабандист Челкаш — весь порыв и размах широкой натуры, а добродетельный крестьянин — мелкая натуришка, вся трусливая добродетель которой исчезает при первой возможности поживиться. Еще теснее связывает Г. с марксизмом полное отсутствие той барской сентиментальности, из которой исходило прежнее народолюбие. Если прежний демократизм русской литературы был порывом великодушного отказа от прав и привилегий, то в произведениях Г. перед нами яркая "борьба классов". Певец грядущего торжества пролетариата нимало не желает апеллировать к старонародническому чувству сострадания к униженным и оскорбленным. Перед нами настроение, которое собирается само добыть себе все, что ему нужно, а не выклянчить подачку. Существующий порядок Горьковский босяк, как социальный тип, сознательно ненавидит всей душой. Тоскующий в условиях серой обыденщины пролетарий Орлов ("Супруги Орловы") мечтает о том, чтобы "раздробить всю землю в пыль или собрать шайку товарищей или вообще что-нибудь этакое, чтобы стать выше всех людей и плюнуть на них с высоты... И сказать им: ах вы, гады! Зачем живете? Как живете? Жулье вы лицемерное и больше ничего". Идеал Г. — "буревестник". Унылые и робкие "чайки стонут перед бурей"; не то — буревестник, в крике которого страстная "жажда бури". "Силу гнева, пламя страсти и уверенность победы слышат тучи в этом крике". Буревестник "реет смело и свободно над седым от пены морем"; все его вожделения сводятся к одному — "пусть сильнее грянет буря".

Основные черты и художественной, и социально-политической физиономии Г. определенно и ярко сказались в его первых небольших рассказах. Они вылились без малейшей надуманности и потому свободно и не напряженно, т. е. истинно художественно, отразили сокровенную сущность нарождавшихся новых течений. Все, что писал Г. после того, как вошел в славу — за исключением драм, — ни в художественном, ни в социально-политическом отношениях ничего нового не дало, хотя многое в этих позднейших произведениях написано с тем же первоклассным мастерством. В самом крупном по объему произведении Г. — "Фома Гордеев" — романа собственно нет. Перед нами проходят отдельные сцены поволжского быта и купеческой жизни, написанные замечательно сочно и ярко. Гораздо менее удачна идейная сторона романа — обличительные речи озлобленного фельетониста Ежова, самого Гордеева и др.; но вместе с тем весь присущий Г. блеск афоризма сказался в образных речах старого практика Маякина. Роман "Трое" представляет собой ряд ярких картин из жизни обитателей подвалов больших приволжских городов, которая дала Г. материал для лучших его рассказов. И там, и здесь перед нами не этнографии, а та же общечеловеческая психология, что и в "Преступлении и наказании" Достоевского, с которым критика сопоставляла роман Горького; но убийца, выведенный Горьким, открывает на награбленные деньги лавку и нимало не терзается угрызениями совести. Кругом столько мерзости, что он считает себя не хуже других не пойманных воров и легальных грабителей. Лишая себя жизни, чтобы не отдаться в руки власти, он умирает с проклятием обществу.

Особую группу представляют собой театральные пьесы Г. Драматического таланта в непосредственном смысле — умения завязать драматический узел, а затем развязать его, сконцентрировать внимание зрителя на одном пункте и вообще дать нечто цельное, — у Г. совсем нет. Он дает ряд отдельных картин, отдельных характеристик и блестящих, врезывающихся в память афоризмов и ярких словечек.

В литературно-художественной иерархии пьес Г. всего слабее пьесы последних лет (1904—1906) "Дачники", "Дети Солнца". По содержанию все это чрезмерно жесткие нападки на интеллигенцию за отсутствие глубины и искренности и, в лучшем случае, за беспочвенность. Серьезный литературный интерес представляет только первая пьеса Г., "Мещане", и несомненно крупное место в русской драме занимает "На дне". В "Мещанах" интересно разработано разложение старого мещанско-купеческого быта и трагедия разлада между старым и молодым поколением. Автор выдвигает появление на арене жизни здоровой трудовой интеллигенции, верящей в свои силы и в свою способность устроить свою жизнь по собственному идеалу. Представители этой бодрости не лишены, однако, известной дозы самодовольства и впадают, таким образом, в мещанство нового рода.

Коронная пьеса Г. "На дне" тесно связана с типами "бывших людей", блестяще разработанными в прекрасном рассказе, так и озаглавленном "Бывшие люди". Перед нами опять ночлежка, опять мнимые босяки, ярко и образно философствующие о смысле жизни. С одной стороны, герои пьесы — большей частью люди, которых никак нельзя причислить к сентиментальной породе "униженных и оскорбленных". Они нимало не жаждут сострадания, они — принципиальные враги существующего порядка; работу презирают, в благотворность ее не верят. Но, помимо их воли, все существо их проникнуто тоской по чему-то положительному, хотя бы в форме какого-нибудь красивого призрака. Центральной фигурой является своеобразный праведник, странник Лука, создающий целую стройную теорию возвышающего обмана. В лице Луки индивидуализм доведен до крайних пределов. Все существует постольку, поскольку я тут причастен. Есть ли Бог? "Коли веришь, есть; не веришь, нет... Во что веришь, то и есть". Нужна ли истина даже в смысле простой достоверности? Если она разрушает приятную мне иллюзию — будь она проклята. Проститутка Наташа, начитавшись бульварных романов, с жаром рассказывает сотоварищам по ночлежке, что в нее был когда-то влюблен студент "Гастоша", который от безнадежной любви к ней застрелился. Ночлежники хохочут, но Лука ласково ей говорит: "Я — верю! твоя правда, а не ихняя... Коли ты веришь, была у тебя настоящая любовь... значит, была она! Была". Умирающую жену сапожника он с жаром уверяет, что ее ждет рай и что "смерть нам — как мать малым детям". Спившийся актер живет мечтой о чудной санатории с мраморными полами. И это сосредоточение всего мира в сознании личности получает свое центральное выражение в ставшем знаменитым изречении мнимого циника Сатина: "Человек — это звучит гордо"! Яркое сознание личности и составляет тот лейтмотив, который проходит через всю литературную деятельность Г. Но столь же важно для характеристики Г. и то, что сознание личности теснейшим образом связано в нем с стремлением к идеалу. Устами актера из "Дна" он с увлечением повторяет: "Слава безумцу, который навеял человечеству сон золотой". И, в общем, всей совокупностью своей литературной деятельности, Г. входит в историю литературы как человек, пропевший могучую песнь "безумству храбрых".

Из огромной литературы, посвященной Г., можно выделить брошюры и статьи: Адрианов, "На Дне" (СПб., 1903); Андреевич (Евг. Соловьев), "Книга о М. Горьком и Чехове" (СПб., 1900); Батюшков, "Критич. очерки" (СПб., 1900); Боцяновский, "М. Горький" (СПб., 1901, 2-е изд., 1903; очень содержательное пособие с обильными указаниями литературы); Вогюэ, "М. Горький" (эта статья из "Revue d. deux Mondes" вышла в трех переводах, М., 1902 и 1903 и Одесса, 1903); Волынский (в книге "Борьба за идеализм"); Гельрот, "Горький и Ницше" ("Русск. Бог.", 1903, № 5); Dillon, "M. Gorkij, his life and Writings" (Лондон, 1902. Русский перевод под названием "Иностранная критика о Горьком", СПб., 1904); Ляцкий ("Вестник Европы", 1901, № 11); Меньшиков, "Критич. статьи"; Михайловский ("Отклики" и "Последние сочинения"); З. К., "М. Горький в иностранной критике" (сборник "Литер. Дело", 1902, много данных); Коробка, "Очерки литературных настроений" (СПб., 1903); сборник "Критич. статьи о произвед. М. Горького" (СПб., 1901, статьи Михайловского, Скабичевского, Меньшикова, Минского, Оболенского, Боцяновского, Игнатова, Геккера, Поссе, Богдановича); Л. Оболенский, "М. Горький и причины его успеха" (СПб., 1903); Hans Ostwald (Берлин, 1904, с указанием немецких переводов); Порицкий, "М. Горький" (с прибавлением статей Минского, Михайловского, Скабичевского, Оболенского, Меньшикова, Госфельда; Варшава, 1903); Протопопов, в "Русской Мысли", 1898, № 5, 1900, №№ 3 и 4; H. Стечькин, "М. Горький" (СПб., 1904); М. Чуносов, в "Ежем. Соч.", 1900, № 9; H. Энгельгардт, в "Рус. Вестн.", 1902, июнь. Более крупные газетные статьи указаны в книге Боцяновского.

С. Венгеров.