Монтескьё Шарль-Луи

Определение "Монтескьё Шарль-Луи" в словаре Брокгауза и Ефрона

Монтескьё Шарль-Луи
Монтескьё Шарль-Луи

(барон де-Секонда, граф de Montesquieu, 1689—1755) — один из писателей XVIII в., наиболее повлиявших на политическую и культурную жизнь Франции и Европы. Он замечателен как политический теоретик, как критик и реформатор современных ему общества и государства, как поборник гуманных и просветительных принципов, как родоначальник европейского либерализма и как исследователь в области философско-исторических вопросов; как стилист, он причисляется французами к числу их классических писателей. Он принадлежал к одному из древнейших родов гасконского дворянства. Предки М. как по мужской, так и в особенности по женской линии долго держались кальвинизма. Рано потеряв мать, М. воспитывался до 22 лет у ораторианцев, но из этой школы вынес более классических, чем монашеских преданий; 20-и лет он написал рассуждение на тему, что языческие философы не заслуживают вечных мучений. По семейному обычаю, М. тотчас после школы поступил советником в бордоский парламент, а потом от одного из дядей получил в наследство — вместе с титулом графа де М. — звание президента. М., впрочем, мало интересовался судебными и административными делами своей должности: семья в его жизни также не играла большой роли; он вел светский образ жизни по тогдашней моде, много путешествовал для своего образования — в особенности важно его 2-летнее пребывание в Англии — и усердно занимался науками: сначала естественными — анатомией, ботаникой и физикой, приучившими его к наблюдательности, а потом — историей и правом. Светский образ жизни не остался без влияния на литературную деятельность М. Он ему внушил поэму в прозе — "Le temple de Gnide", написанную, как говорили, в угоду принцессе Марии-Анне Бурбон, знаменитой светской красавиц. Салонная жизнь отразилась также на форме и на некоторых особенностях его более серьезных сочинений. По меткому выражению самого М., "общество женщин портит нравы и образует вкус". Над светскими увлечениями, однако, все более берет верх у М. серьезный политический интерес. Он ярко выступает уже в первом из его политических сочинений — "Lettres persanes" (Амстердам, 1721 и чаще; рус. перевод СПб., 1892) — несмотря на их игривую форму. Это едкая сатира над тем обществом, в котором вращался М.: над светскими женщинами, за которыми он ухаживал, над салонными говорунами, которые ему надоедали, над чванными вельможами, которые его оскорбляли своей надменностью, в особенности над придворными интриганами, которых он презирал. "Честолюбие в праздности, низость в надменности, желание обогатиться без труда, отвращение к правде, лесть, измена, коварство, пренебрежение ко всем своим обязательствам, презрение ко всем обязанностям гражданина, опасение добродетелей государя, расчет на его слабости и всего более вечное осмеяние добродетели" — вот что, по словам М., составляет свойство большей части куртизанов. Сатира была замаскирована; М. вложил ее в уста двух иноземцев, персиян, которые в своей переписке дивятся европейским нравам и глумятся над европейскими пороками, с своей стороны поднимая завесу над таинственным и интересовавшим салонное общество восточным гаремом. М. заимствовал восточную рамку своей сатиры у современных ему, весьма популярных путешественников по Персии Тавернье и Шардена. Не довольствуясь персидской маской, М. издал свои письма анонимно. Поводом ко всем этим предосторожностям было опасение раздражить власть, так как сатире подвергался самый государственный порядок, которым держалось придворное общество. Рассуждения подданных персидского шаха — перчатка, смело брошенная французскому абсолютизму. Протест против него тянется красной нитью через все сочинения М., несмотря на все несходство их по содержанию и форме. "Персидские письма" знаменуют собой момент разочарования высшего французского общества в королевском абсолютизме, начало рефлексии и саморазложения аристократического слоя. Молодой, скептичный советник бордоского парламента является голосом дворянской "фронды" против "старого порядка". Но наряду с этой фрондой, процветавшей в салонах, развивалась другая, воспитывавшаяся в школах и преклонявшаяся перед античными идеалами, "гражданскими" и "республиканскими". Уже в "Персидских письмах" М. влагает в уста персиянину слова, звучащие в таких устах резким и странным диссонансом: "монархия, говорит Узбек, есть полное насилия состояние, всегда извращающееся в деспотизм... Святилище чести, доброго имени и добродетели, по-видимому, нужно искать в республиках и в странах, где дозволено произносить имя отечества". Эта идеализация республиканского строя и нравов дает главную окраску следующему сочинению М. — "Consid érations sur les causes de la grandeur des Romains et de leur dé cadence" (1734), где М. проводит мысль, что величие Рима обусловливалось гражданским духом и любовью римлян к свободе. Рассуждение М. не есть, однако, лишь прославление античной доблести: это первый опыт научной обработки истории, попытка объяснить судьбу римского народа его собственной историей, т. е. с помощью народного характера, внешних условий и в особенности политических учреждений. "Не счастье, — возражает М. Плутарху, — управляет миром; об этом можно спросить римлян, которые одерживали непрерывный ряд успехов, когда следовали в управлении своем известной системе, и претерпели непрерывный ряд неудач, когда стали руководиться другой. Есть общие причины, нравственные и физические, которые действуют в каждом государстве, возвышают, поддерживают или разрушают его. Все события находятся в зависимости от этих причин, и если случайный исход сражения, т. е. частная причина, погубил какое-нибудь государство, то за этим скрывалась общая причина, в силу которой государство должно было погибнуть вследствие одной только битвы. Одним словом, главное течение (l'allure princ i pale) истории народа влечет за собой все частные случаи (accidents)". Вот краткая, ясно формулированная программа философского изучения истории. Она сделалась точкой отправления для главного жизненного труда М., оконченного им 14 лет спустя и названного " L 'esprit des lois" (Женева, 1748 г. и чаще; русский перевод Коренева, СПб., 1862). Наблюдения над жизнью римлян составляют эпизод этого монументального сочинения: принципы, выведенные из римской истории, прилагаются здесь к судьбе всего человечества. "Я стал исследовать людей, — говорит М., — и убедился, что в этом бесконечном разнообразии законов и нравов они руководились не одной только своей фантазией". Чтобы обосновать эту руководящую мысль, М. в продолжение многих лет собирал обширный материал из истории, законодательства древних и новых народов, путешествий, а также из собственных наблюдений. Два года спустя после выхода книги М. ему пришлось написать "D é fense de l'Esprit des lois" против мелких недоброжелателей и против крупных врагов — Сорбонны и святейшей коллегии в Риме. В законах М. видит не произвольное создание людей, а результат данных условий. Таким образом, законы в смысле человеческих установлений возвышаются на степень тех величественных явлений, носящих на себе отражение мирового разума и управляющих миром, которые мы также именуем законами. Закон, по формуле М., заимствованной у английского философа Кларка, есть постоянное отношение между известными явлениями, вытекающее из природы этих явлений. Так, существуют божеские законы, указывающие постоянные отношения между Богом и людьми; существуют мировые законы, определяющие постоянные отношения мировых явлений; существуют, наконец, людские законы, устанавливающие постоянные взаимные отношения людей согласно с природой этих людей. Эти постоянные отношения видоизменяются сообразно с условиями, в которых живут люди, — физическими свойствами страны, ее климатом, качествами почвы, положением и величиной страны, образом жизни населения, степенью свободы, допускаемой государственными учреждениями, религией населения, его богатством, его торговлей, его нравами и привычками. Наконец, законы находятся в известном отношении между собой, с своим возникновением, с целью законодателя, с порядком вещей, на котором они основаны. Их следует рассматривать во всех этих отношениях. Этим и задался М. в своем сочинении. Он исполнил свою задачу в 31 книге, перечень которых указывает на разнообразие и интерес содержания Духа Законов. Первая книга посвящена общему рассуждению о законах, вторая и третья заключают в себе оригинальное учение М. об образах правления и жизненных принципах каждого из них. Следующие 4 книги рассматривают различные категории законов — гражданские и уголовные, касающиеся воспитания, роскоши и положения женщин, — по отношению к образу правления в различных государствах. Восьмая книга трактует об извращении различных образов правления. Следующие две книги рассматривают законы с точки зрения оборонительных и наступательных сил государства. Одиннадцатая книга — сердцевина Духа Законов: она заключает в себе учение М. о государственных учреждениях, обеспечивающих политическую свободу. Следующие две книги касаются политической свободы и отношения к ней финансовой политики и государственных доходов. Четыре книги посвящены вопросу о климате и в особенности связи гражданского и политического рабства с климатом. Затем идет ряд книг (18—23), рассматривающих законы по отношению к почве, к нравам населения, к торговле, к монетной системе и к численности обитателей. Две книги — 24 и 25 — посвящены весьма важному вопросу об отношении законодательства к религии; 26-я трактует об отношении законов к тому порядку вещей, которого они касаются; 27-я — о римских законах о наследстве, а последние 4 касаются феодального законодательства во Франции, которое во времена М. имело практическое значение, так как служило основанием тогдашнего государственного и общественного порядка. Под эти-то категории М. подводил бесчисленные собранные им факты, и здесь обнаружилась характерная черта его таланта и метода — искусство обобщения. Эти обобщения дают смысл и жизнь сырому материалу и представляют собой, так сказать, обширный музей, в котором историки впервые научились понимать факты своей науки, подводя их под законы. Метод был еще нов, поле не возделано, и ум М. был склонен к "поразительным" обобщениям; он проявлял в них даже своего рода кокетство. Отсюда целый ряд натяжек и парадоксов, напр. обобщение, что "единодержавие чаще всего встречается в странах плодородных, а власть разделена между многими в странах, плодородием не отличающихся", или: "естественным последствием торговли бывает наклонность к миролюбию" — положение только отчасти справедливое, так как соперничество в торговле не менее часто бывало поводом к войнам, чем любовь к военной славе. Метод М. в "Духе Законов" в другом еще отношении содействовал успехам истории: он положил систематическое начало историческому методу. В XVIII в. господствовал рационализм — рассмотрение действительности с точки зрения отвлеченного разума; факты не только подводились под требования общего разума, но и выводились из теорий, созданных чистым отвлечением. Не чуждый рационализму, как сын своего века и своей нации, М. вносит в него наблюдение, наклонность выслеживать конкретное происхождение факта и относительную оценку его. Так, напр., в XVIII в. выводили государство из естественного состояния людей; предшественник М., Локк, характеризует естественное состояние господством свободы и равенства, подчиненных естественному, разумному закону. У М. естественное состояние изображается как низшая ступень культуры; приметами его являются чисто реальные свойства первобытного человека — страх за себя как за существо слабое, чувство голода, половое влечение и потребность жить в обществе себе подобных. Рационалисты до М. и после него прилагали к действительности мерку общего разумного закона, вытекающего из природы человека как одаренного разумом существа. У М. общий закон разума преломляется в действительности под влиянием местных условий и вызванных ими свойств народов; законы отдельных народов не только крайне разнообразны, но и не везде приложимы. Вследствие этого для М. не существует вопроса о лучшем, идеальном образе правления. "Я часто, — говорит он, — еще в Персидских письмах изыскивал, какое правительство наиболее соответствует разуму. Мне казалось, что наиболее совершенно то, которое достигает цели с наименьшими тратами и ведет людей способом, наиболее соответствующим их свойствам и наклонностям". Такими выведенными из исторического метода взглядами М. не только опережал свой век, но и шел вразрез с господствующим настроением. Гораздо более соответствовали этому настроению и потому имели сильное, непосредственное влияние другие взгляды М., также выведенные из наблюдений над историей человечества и заключавшие в себе призыв к гуманности. В этой области М. является могучим просветителем своего времени. Центральным пунктом проповеди гуманности можно признать главу М. о смягчении уголовных наказаний, внушившую Беккарии его знаменитую книгу. Суровость наказаний, по М., бесплодная жестокость; в руководительстве людьми не следует прибегать к крайним средствам; не умеренность в наказаниях опасна, а безнаказанность преступления. Требуя смягчения наказаний, М. восстает против двух главных зол тогдашней криминалистики, продержавшихся, несмотря на просветителей XVIII в., вплоть до Революции — против пытки и конфискации. С другой стороны, М. суживает область преступлений. Выставляя принцип, что законы должны наказывать лишь "наружные действия", М. отстаивает великий принцип свободы мысли. Ограничивая страшное понятие об "оскорблении величества", под которое со времен римлян подводили и политические интриги, и подделку монеты, и неосторожные слова, М. различает сферу гражданских и государственных правонарушений, сферу преступлений и проступков. Еще более мужества нужно было в то время, чтобы вооружиться против злоупотребления именем и понятием Божества. Вследствие господства церкви над государством понятие святотатства было беспредельно и стало поводом к самым жестоким и несправедливым наказаниям. "Зло, — утверждает М., — коренилось в идее, что человек обязан мстить за Божество". Анализируя это представление, М. разграничивает проступки религиозного характера, подлежащие чисто религиозным карам (исключение из религиозной общины), от проступков, имеющих лишь гражданский характер и подлежащих наказанию только как таковые. На светскую точку зрения М. становится и в коренном религиозном вопросе — о терпимости. М. здесь очень осторожен в форме; на его глазах парламенты безжалостно ссылали на галеры женщин и стариков за то, что они приобщались у пасторов. Не касаясь своего отечества, он обращается к инквизиторам Испании и доказывает им бесцельность их фанатизма: "люди, ожидающие в загробной жизни верной награды, ускользают из рук законодателя; они слишком презирают смерть". М. бичует фанатическую Францию в образе Японии, выставляя на вид неразумность правительства, жестоко каравшего за принятие христианства как за неповиновение власти и оскорбление государя. М. смотрит на религию с точки зрения политика и скептика XVIII в.; он боится всякой религиозной пропаганды и всякой новой религии и советует не допускать их в государстве, но в то же время как историк стоит в религиозном вопросе неизмеримо выше рационалистов XVIII века. Он замечает по поводу Бейля, что "выставлять длинный перечень зол, произведенных религией, без указания ее благодеяний — лишь плохое разглагольствование против религии". В области международных отношений М. всецело поддается гуманному духу и космополитизму XVIII в. "Если бы, — говорит М., — я знал что-либо выгодное для моей семьи и невыгодное для отечества, я постарался бы забыть о нем, а если бы я знал что-либо выгодное для моего отечества и вредное для Европы и для рода человеческого, я бы считал это преступным". Наиболее возражений и оговорок вызывают книги о влиянии климата. М. имеет в этой области предшественников в Бодене и Шардене, но он далеко превзошел их систематичностью своих изысканий, приводящей к слишком обширным и категорическим обобщениям. Он объясняет расслабляющим влиянием жаркого климата неподвижность в религиозных верованиях, в обычаях и политических учреждениях, которой отличаются восточные народы; он утверждает, что по климатическим причинам Азии более свойственно многоженство, а Европе — моногамия. Он выводит рабство из расслабляющего влияния знойного климата, настолько располагающего людей к лени, что только жестокое обращение с ними может принудить их к работе. М., впрочем, сам оговаривается и восклицает: "может быть, однако, нет такого климата, в котором нельзя было бы склонить к труду людей свободных". Натяжки и противоречия происходили здесь у М. от недостаточно полного и точно обследованного материала. При всем том его основное положение совершенно верно: "различные потребности в различных климатах вызвали различные способы жизни, которые вызвали различного рода законы". М. придавал этой части своей книги практическое значение. Законы, по его мнению, должны служить преградой тем порокам, которые обусловливаются климатом. Исходя из этой мысли, он дает целый ряд указаний законодателю. Едва ли он при этом вполне сознавал теоретическое значение своих наблюдений над влиянием климата и почвы. Они вытекали, однако, из верного чутья, что исторические явления могут и должны быть объяснены причинами. В первой истории цивилизации — в современном М. "Опыте" Вольтера "о нравах и духе народов" — история человечества представляет хаос, над которым господствует случайность. М., разыскивая везде причины исторических явлений, открывал законы и подготовлял здание исторической науки. Всего значительнее было влияние политической теории М. Она заключается, прежде всего, в его классификации государств по образу правления. Его всего более поразили три типа государства: античная община, с которой его сроднила классическая школа; феодальная монархия, которую он видел во Франции, и восточная деспотия, столь наглядно изображенная его любимым Шарденом. Всего глубже его при этом захватывал и тревожил совершавшийся в его отечестве процесс постепенного перерождения старинной феодальной монархии в абсолютизм. Ввиду этого М. вместо обычного со времени Аристотеля деления форм правления на монархию, аристократию и демократию различает республику (представляющую два вида — демократический и аристократический), монархию и деспотию. По той же причине он признает отличительным признаком монархии существование посредствующих властей (pouvoirs interm é diaires) между монархом и народом в виде привилегированных сословий и самостоятельных корпораций (французские парламенты). Лишь пока невредимы и полны жизни эти посредствующие власти, монархия не изменяет своему характеру и не превращается в деспотию. Смысл классификации М. становится вполне понятным лишь с помощью его учения о жизненных принципах, присущих каждому типу государства, обеспечивающих его существование и препятствующих его извращению в другой тип. Жизненным принципом, на котором зиждется деспотия, М. считает страх, принципом демократии — гражданскую добродетель (vertu), аристократии — умеренность, а монархии — честь, т. е. чувство собственного достоинства сословий и корпораций. В основании этой теории М. лежит совершенно верное и глубокое наблюдение, а именно что всякий образ правления тесно связан с известным нравственным мировоззрением в народе, руководящим стремлениями и поступками граждан. Самое определение нравственных принципов, которые М. приурочивает к разным образам правления, также может быть признано верным, если иметь в виду те государства, которые разумел М. Когда он говорил о республике, ему представлялись Рим и Афины; из их истории выведено положение, что жизненно условие республики — добродетель, т. е. "любовь к республике", "привязанность к законам и к отечеству", "любовь к отечеству, т. е. любовь к равенству"; из их истории выведено и нравоучение, что республика погибает не только, когда в ней исчезает дух равенства, но и когда в ней "развивается дух крайнего равенства и когда всякий хочет быть равен тем, кого он сам избрал вождями государства". Точно так же нельзя не признать верным определение "жизненного принципа" монархии у М., если иметь в виду современную ему Францию: "старый порядок" был основан на сословных и корпоративных привилегиях и должен был пасть с исчезновением тех начал, которые создали и упрочивали эти привилегии. Но теория М., верная в приложении к избранным им типам — Рим, Венеция, Франция "старого порядка", Персия, — является произвольной и парадоксальной, если выйти из узкого кругозора франц. публициста. Когда писал М., уже был провозглашен Фридрихом Великим принцип новой монархии, в силу которого "государь — первый служитель своего государства", — а для этого представителя просвещенного абсолютизма не было места в теории М. между Людовиком XV и Надир-шахом. Как бы то ни было, теория М. имела роковое влияние на судьбу монархии во Франции. Идеализируя республику, отождествляя ее с господством патриотизма и гражданской доблести, она связывала монархию во Франции с существованием сословных и корпоративных привилегий, загубивших королевскую власть. М. нанес старому порядку еще более роковой удар своей XI-й книгой, изображавшей английскую конституцию. М. был не только поклонником свободы, но и отличался глубоким пониманием ее сущности. В особенности заслуживает внимания разграничение, которое он проводил между народовластием и свободой народа, а также положение, что демократия сама по себе не служит обеспечением свободы, встречающейся только в государствах, где власть умеренна. Теоретическим основанием английской конституции служит у М. учение о разделении властей. Заимствовав это учение у Локка, М. видоизменил его, подразделив государственную власть на законодательную, исполнительную и судебную. "Если, — говорит М., — законодательная власть соединена с исполнительной в одном лице или в одной магистратуре, свободы нет, ибо можно опасаться, что монарх или сенат станут издавать тиранические законы и осуществлять их тираническим способом". И далее: "нет свободы, если власть судебная не отделена от законодательной и исполнительной. Если бы она была соединена с законодательной, власть над жизнью и свободой граждан стала бы произволом, ибо законодатель был бы и судьей. Если бы она была соединена с властью исполнительной, судья мог бы сделаться тираном". Но не в одном только разделении властей видел М. обеспечение свободы; для этого необходима гарантия против злоупотребления властью, т. е. такой порядок вещей, при котором "одна власть может остановить другую" (Je pouvoir arr ê te le pouvoir). Все эти гарантии М. находит в английской конституции, которую он изображает не как историческую, а как типическую организацию. Законодательная власть принадлежит представителям народа, избираемым "всеми гражданами", за исключением тех, которые "стоят так низко, что не могут иметь собственной воли". Законодательную власть с палатой представителей разделяет — за исключением законов, касающихся налогов, — верхняя палата; в ней наследственно заседают граждане, которые родовитостью, богатством и заслугами настолько выдаются над другими, что равная со всеми доля влияния была бы для них рабством. Исполнительная власть принадлежит монарху, так как она требует единства воли и осуществляется посредством назначаемых им министров. Судебная власть принадлежит судьям, взятым из народа (присяжные), а в политических процессах — верхней палате. Для осуществления принципа, требующего, чтобы власть могла остановить власть, монарху предоставляется veto в законодательных делах и право созывать и распускать палаты, а представителям народа — право устанавливать налоги, обеспечивающие содержание армии, и привлекать к ответственности перед верхней палатой министров короля; сам же он пользуется неприкосновенностью. Схема, начертанная М., несколькими существенными чертами отличается от действительного строя Англии. Он дал в своей схеме органу законодательной власти гораздо более демократическую основу, чем та, которую имел тогдашний парламент; всего же важнее то, что уже во времена М. король хотя и назначал министров, но брал их из числа вождей господствовавшей партии. Таким образом, в Англии вовсе не было того разделения властей, о котором говорит М.; парламент начинал соединять в своих руках с властью законодательной и исполнительную. Желал ли М. применения англ. конституции к Франции — этого он прямо не высказывает, может быть из предосторожности, из желания, чтобы его книга с именем автора беспрепятственно обращалась во Франции; ради этого он часто выражался обиняками и опустил целую главу, посвященную lettres de cachet (см.). Но, может быть, у него были и другие соображения. Еще в "Персидских письмах" он высказал основное положение своей политики: "иногда необходимо изменять известные законы, но случаи эти редки, и когда они бывают, то следует касаться существующего лишь трепетной рукой". Вся теория М. о том, что законы выражают собой действительные отношения вещей, что лучшие законы — те, которые соответствуют наклонностям и привычкам народа, должны были отклонять его от пропаганды английских порядков. Наконец, можно думать, что М. желал не ниспровержения старого порядка, а исправления многих вкравшихся в него злоупотреблений, между которыми он главным считал деспотизм. Как бы то ни было, конституционная схема в Духе Законов сделалась главным наследством, которое оставил после себя М. Он открыл этим глаза самим англичанам, которые до него весьма мало интересовались теоретической стороной своих учреждений, — и схема М. была усвоена без критики английским публицистом Блекстоном. Учение М. о разделении властей практически повлияло на организацию правительственных властей в Сев.-Ам. Штатах. Во Франции М. создал конституционную доктрину, приверженцы которой получили через 50 лет возможность осуществить его теорию. Всего сильнее повлиял М. на французскую революцию теми сторонами своего учения, которые были согласны с господствующими демократическим настроением: своим отождествлением монархии с исполнительной властью, что отводило ей подчиненное положение в государстве; своей теорией о разделении властей и о назначении министров королем из лиц, стоящих вне палаты, что сделалось в 1789 г. главным препятствием к установлению либерального и популярного министерства под руководством Мирабо и к примирению Национального собрания с королем; наконец, своей теорией, что республиканский дух тождествен с любовью к отечеству и к гражданской добродетели — теорией, которой воспользовались Робеспьер и якобинцы в непредусмотренном М. духе. Те стороны учения М., которые шли вразрез с потоком, как, напр., учение о необходимости для свободы аристократической палаты и королевского veto, не оказали влияния на ход событий. Когда после революции во Франции водворился конституционный порядок, теория М. снова стала привлекать к себе всеобщий интерес и учение о "равновесии властей" подверглось обстоятельному обсуждению. Долгое время во Франции, как и в остальной Европе, английская конституция отождествлялась с схемой М., и лишь во 2-й половине века к ее изучению стали прилагать тот исторический метод, смена которого посеяны самим М. в "Духе Законов". См. Vian, "Histoire de M."; Albert Sorel, "Montesquieu" (в коллекции "Grands écrivains franç ais"); Чичерин, "История политических учений" (III); влияние М. на революцию — у Герье, "Понятие о власти и о народе в наказах 1789 г.".

В. Герье.

Полные собрания соч. М. изд. L. S. Auger (П., 1816), Parelle (1826—27), Dalibon (1827), Hachette (1865), Laboulaye (1875—79; лучшее издание). После М. осталось много бумаг, к изданию которых потомки его приступили лишь в последние годы. Прежде всего появились "Deux opuscules de M." (Бордо, 1891), в которых, между прочим, содержится этюд о всемирной монархии. "В Азии, — пишет М., — обширные империи всегда были возможны, в Европе они не могли продержаться долго". Причину этого различия он видит как в физических условиях Азии — обширности восточных степей, отсутствии естественных границ, — так и в господстве там деспотической власти, без которой неминуемо сказалась бы центробежная сила разноплеменных частей государства. Свои мысли М. иллюстрировал грандиозной неудачей императора Карла V и его сына Филиппа II. Невозможность в Европе деспотии М. старается связать с экономическими причинами и считает отлив золота и серебра из Испании в страны земледельческие и промышленные доказательством того, что ни одному государству невозможно обеспечить себе на долгое время преимущество над другими: все нуждаются во взаимном общении, и строящие свое благоденствие на погибели соседа обыкновенно первые от того терпят. В последовавших затем "M élanges iné dits de M." (Бордо, 1892) содержатся 12 этюдов, из которых лишь немногие представляют значительный интерес; в "Essai sur les causes, qui peuvent affecter les esprits et le caract è res" можно найти дальнейшее развитие некоторых положений "Духа Законов". В 1894 г. появился 1-й том "Voyages de M." — описание путешествий его в Венгрию, Италию и Германию, в котором обращено особое внимание на управление и законодательство. Наконец, имеют быть изданы три сборника "Pens é es" М. и его переписка. О влиянии идей М. в России см. Наказ Екатерины II. Ср. Dangean, "M., bibliographie de ses oeuvres" (П., 1874).