Ливий

Определение "Ливий" в словаре Брокгауза и Ефрона

Ливий (Titus Livius) — первоклассный римский историк; род. в 59 г. до Р. Х. (695 г. от основания Рима) в Падуе (Patavium), где и получил обычное тогда риторическое образование; затем поселился в Риме. Любимым его занятием была история; но он оставил после себя сочинения и в других родах. Философ Сенека в письмах своих (Ер., 100, 9) причисляет Л. к философам и говорит, что он писал Диалоги (разговоры, беседы), которые настолько же можно было отнести к философии, как и к истории, а также сочинения чисто философского содержания. Из Квинтилиана (X, I, 39; II, 5, 20) и из ссылок ритора Сенеки (Controv. IX, 26 и 14; Ехс. IX, 1) мы узнаем, что Л. занимался и риторическими вопросами. Великий исторический труд его — первое художественно написанное историческое сочинение в римской литературе. Это было огромное произведение в 142 книги, начинавшееся рассказом о прибыли троянцев в Италию и оканчивавшееся, по-видимому, смертью Друза, старшего брата имп. Тиберия, т. е. 745 г. Рима (9 до Р. Х.). К составлению его автор приступил, вероятно, вслед по переселении в Рим, хотя первая книга была окончательно отделана не раньше 27 г., так как уже в ней (гл. 1, 9) он называет Октавиана Августом — титулом, который он получил только в январе означенного года. До нас дошли всего 35 книг, именно декады 1-я, 3-я, 4-я и половина 5-й, доходящая до 167 г. до Р. Х. (587 Рима). Кроме того, мы имеем краткое содержание всех книг, за исключением двух (136 и 137). Это — так называемые "Periochae", автором которых считают Флора, историка-компилятора, относимого ко времени императора Адриана. Л. умер в 17 г. по Р. Х. Самым большим историческим трудом, какой представляла римская историография до времени Л., была летопись Валерия Антиата: состоя из 75 книг (по меньшей мере), она начиналась с древнейших времен и была доведена до времени Суллы. К августовскому веку это сочинение устарело и по языку, и по литературной обработке; оно не знало притом самого громадного переворота в римской истории и по объему своему было вдвое меньше Ливиева. Что ни Валерий Антиат, ни другие анналисты не создали действительной истории римского народа, ясно видно из слов Цицерона, сказанных в последнем периоде его жизни: "в римской литературе нет истории" (Abest historia litteris nostris, "De leg.", I, 2). Появление труда Л. устранило этот важный пробел и дало римлянам сочинение, никогда не перестававшее составлять гордость римской литературы. Громкая слава и исключительное значение, какими пользовалось сочинение Л. в древности, достались ему по праву. Как и труд, эта колоссальная история была настоящим литературным подвигом. Ее идея могла возбудить в современниках и в потомстве лишь преклонение перед патриотическим духом и возвышенным нравственным чувством автора. Предпринимая столь огромное дело, автор лично для себя видит награду в том, что "и он, по мере и сил, содействовал сохранению памяти о деяниях первого на земле народа", да еще в том, что, углубляясь в далекие времена прошлого, он отклоняется от созерцания тех зол, которых в течение стольких лет были свидетелями его современники. Представляя в наиболее достойном виде историю великого народа, он хотел показать, какими нравами, какими людьми, какими гражданскими доблестями создалось и воспиталось несравненное величие Рима и как вследствие падения простых нравов римский народ мало-помалу дошел до страшных государственных потрясений и до такого состояния, что уже не может далее "ни выносить своих пороков, ни лекарств, при помощи которых мог бы от них избавиться". История тем и хороша, по мнению Л., что "в ней можно видеть поучительные образцы всякого рода изображенными на блестящем памятнике"; всякий может из нее узнать, к чему следует стремиться и чего избегать, что полезно для гражданина и государства и "что отвратительно по началу и отвратительно по концу". Для того, чтобы читатель постоянно находился под обаянием проникнутого нравственно-патриотической идеей повествования, требовался первостепенный литературный талант — именно то "красноречие" в изложении, которым так восхищаются в Л. римские писатели. Действительно, это искусство изложения ровного и спокойного, но всегда соответствующего свойству изображаемого события, это достоинство тона, эта ясность и отчетливость выражения производит и на нас впечатление чего-то обаятельного и импонирующего. Мы понимаем, почему Квинтилиан находит в изложении Л. "удивительную приятность" (X, 1, 101), и сами чувствуем ту "молочную полноту" (lactea ubertas), которую приписывает его изложению тот же критик (X, 1, 32). Тацит не может упомянуть о Л. без того, чтоб не назвать его красноречивейшим писателем (Agr. 10; Ann. IV, 34). Так же точно характеризует его и философ Сенека ("De ira", I, 20). Обаянию Л. много содействует искреннее расположение автора ко всему доброму и возвышенному в человеческих действиях и побуждениях, его добродушие и чистосердечие, одним словом, все то, что у Квинтилиана (X, 1, 101) называется candor и прямо приписывается Л. Оживлению рассказа способствуют вводимые в повествование речи действующих лиц, в которых рядом с возвышенностью мыслей проявляется особое литературное искусство писателя. Само собою разумеется, что на таком громадном протяжении, как 142 книги, писанные в течение более четырех десятков лет, стиль писателя не мог держаться на одинаковой высоте и должен был представлять моменты повышения и понижения. Даже и в дошедших до нас книгах в искусстве изложения замечается значительная разница. Как встречающиеся у Л. поэтические формы и обороты, так и некоторый риторический колорит, стоящий в связи с частым введением в рассказ речей, ставят язык Л. на границе веков золотого и серебряного; тем не менее мы не можем указать в нем хотя бы малейшего следа того провинциального оттенка, того патавинизма (patavinitas), который находил у Л. Азиний Поллион, видный поэт и оратор, но как критик отличавшийся большою придирчивостью. Относительно достоинств метода исторического познания, которого держался Л., в настоящее время невозможно разделять высокое мнение древних. Из сочинения Л. ясно видно, что он сам не исследовал документальных исторических данных, не изучал первоначальных источников, каковы древние законы, договоры, так называемые полотняные книги (libri lintei), в которых велись списки должностных лиц каждого года, а равно и книги, принадлежавшие должностным лицам в отдельности — цензорам, консулам, преторам, квесторам; он не изучал даже такого памятника, каким была летопись понтификов (Annales pontificum, иначе Annales Maximi), а довольствовался тем, что следовал сочинениям предшествовавших ему анналистов и историков. Он считает известие вполне верным, коль скоро у бывших у него под руками писателей не было разногласия; при существовании же разногласия, он впадает в затруднение, разрешить которое для него не легко, коль скоро он не составлял себе привычки обращаться к первоисточникам и к самостоятельным исследованиям. Хорошо еще, что он большей частью отдавал предпочтение старым анналистам перед позднейшими и, начиная с 3-й декады, нашел себе верного руководителя в лице Поливия. Наконец, с недостатком самостоятельности и критики у него соединялся недостаток подготовки по тем областям знания, которые тесно соприкасаются с историей (военное дело, религиозные учреждения, государственное и общинное устройство, хронология, география). Новейшая критика успела указать в труде Л. массу промахов всякого рода. Намеренного нарушения исторической правды он, однако, никогда не допускал. Несмотря на свою близость к дому Августа, он не принес ей в жертву своих республиканских убеждений и не побоялся выставить Помпея в таком благоприятном свете, что Август стал называть историка помпеянцем; Брута и Кассия, убийц Юлия Цезаря, он не поколебался назвать "знаменитыми мужами". На эти примеры политической независимости указывал в своей защитительной речи в сенате Кремуций Корд, обвиненный при Тиберии за то, что в своем историческом труде назвал Брута и Кассия "последними римлянами" (Ta c. Ann., IV, 34). Доверие к повествовательной честности Л. было на столько велико в римском обществе, что Тацит (ibid.) смело влагает в уста Кремуцию Корду заявление о Л. как об историке, отличающемся больше всех красноречием и добросовестностью (eloquentia e ас fidei praeclarus in primis). — Разделение на декады, переданное нам рукописями, принадлежит не самому Л. и не ближайшему к нему времени. Мы даже не знаем, как, собственно, называлось сочинение Л. Сам автор называет его в одном месте (XLIII, 13) Летописью (Annales), a Плиний Старший (N. H. Praef., 16) ссылается на него под названием Истории. Древнейшие рукописи не дают ни того, ни другого названия, а просто озаглавливают: "Ab urbe condita", книга такая-то.

Литература о сочинении Л. громадна. Оценка его с точки зрения исторической критики всего авторитетнее сделана в исторических трудах Нибура, Швеглера и Льюиса. Об источниках, которыми пользовался Л., наиболее выдающиеся сочинения: Lachmann, "De fontibus Historiarum T. Livii" (Геттинг., 1821-22); Nissen, "Kritische Untersuchungen über die Quellen der vierten und fü nften Decade des Livius" (Берл. 1863); Peter, "Livius und Polybius" (Галле, 1863) и "Zur Kritik der Quellen der älteren Rö mischen Geschichte" (1879); Вольтау, "Livius Quellen in der dritten Decade" (Б. 1894). О Л. как писателе: Taine, "Essai sur Tite-Live" (Париж, 1856, 8-e изд. 1888; есть русский перевод); Haupt, "Anleitung zum Verst ä ndniss der Livianischen Darstellungsform" (Лпц. 1892); Riemann, "Etudes sur la langue et la grammaire de Tite-Live" (П. 1879); W ö lfflin, "Livianische Kritik und Livianischer Sprachgebrauch" (Берл., 1864); Fugner, "Lexicon Livianum" (Лпц., 1890 слд.). Вполне научно обработанное и наиболее употребительное издание Л. Вейссенборна, продолжаемое Мавр. Мюллером (Лпц., Тэйбнер).

В. Модестов.